Вислава Шимборска - польская поэтесса, лауреат Нобелевской премии по литературе. Жила в Кракове. В 1945—1948 годах изучала польскую литературу и социологию в Ягеллонском университете.. В 1953—1981 годах работала в краковской литературной газете «Życie Literackie».

В 1996 году удостоена Нобелевской премии по литературе «за поэзию, которая с предельной точностью описывает исторические и биологические явления в контексте человеческой реальности».

Предагаю вниманию читателей небольшую подборку стихов Виславы Шимборской в моем перводе.

 

Вислава Шимборска

 

БУФФОНАДА

Нас любовь сперва покинет,
пролетит сто, двести лет,
и мы снова будем вместе:

лицедей и лицедейка,
публики своей кумиры,
и сыграют нас в театре.

Фарс короткий и куплеты,
малость танцев, много смеха,
бытовая зарисовка,
и аплодисменты.

Ты смешон неотразимо
с этой ревностью на этой сцене
в этом галстуке.

А меня всерьез заботят
мое сердце и корона,
сердце может разорваться
и упасть моя корона.

Мы опять встречаться будем,
расставаться под смех в зале,
между нами - реки, горы,
напридуманные нами.

Будто самых настоящих
не хватало нам страданий
- мы убьем себя словами.

И поклонимся печально
под конец такого фарса.
Зрители уйдут довольны,
развлеченные до слез.

Они будут жить прекрасно,
и любовь свою лелеять,
тигр с их рук начнет питаться.

А мы будем все такие,
с бубенцами на макушках,
и прислушиваться будем
к их языческому звону.

 

НАТЮРМОРТ С ВОЗДУШНЫМ ШАРИКОМ

Вместо возврата к событиям прошедшей жизни
при смерти,
хотела бы возврата
утерянных когда-то вещей.

Хочу, чтобы вернулись в окна и двери зонтики,
чемоданы, перчатки, плащ,
чтобы я могла сказать:
зачем мне всё это.

Булавки, гребень тот и этот,
бумажная роза, шнурок, ножик,
чтобы я могла сказать:
ничего мне не жаль.

Ключик, где бы ты ни был,
постарался прибыть вовремя,
чтобы я могла сказать:
ржавей, милый, ржавей.

Спадет облако опыта,
проходных и анкет,
чтобы я могла сказать:
заходи, солнышко.

Часики, поднимитесь со дна реки,
позвольте взять вас в руки,
чтобы я могла сказать:
Не воображайте, что вы время.

И найдется еще воздушный шарик,
некогда украденный ветром,
чтобы я могла сказать:
Здесь нет детей.

Выпорхни из окна,
выпорхни в широкий мир!
Пусть кто-нибудь вскрикнет: О!
Чтобы я могла заплакать.

 

ДВЕ ОБЕЗЬЯНЫ БРЕЙГЕЛЯ

Так выглядит мой сон на аттестат зрелости:

сидят в окне две обезьяны, скованные цепью,

за окном простирается небо

и плещется море.

 

Я сдаю экзамен по истории человечества.

Заикаюсь и что-то бубню.

 

Обезьяна, смотрящая на меня, с иронией слушает,

другая вроде бы дремлет -

но когда в ответ на вопрос зависает молчание,

она подсказывает мне

тихим лязгом цепи.

 

ВОКЗАЛ

Не приезд мой в пункт N

свершился пунктуально.

 

Ты был предупрежден

Не высланным письмом.

 

И успел не явиться

В условленное время.

 

Поезд прибыл на третий перрон.

Вышло много народа.

 

Уходило в толпе на выход

отсутствие моей особы.

 

Несколько женщин

помешали мне

поспешить.

 

К одной из них подбежал

кто-то мне незнакомый,

но она его

сразу узнала.

 

Они обменялись

не нашим поцелуем,

во время которого,

пропал не мой чемодан.

 

Вокзал в городе N.

успешно сдал экзамен

по объективной реальности.

 

Все осталось на своих местах.

Детали двигались

по надлежащим рельсам.

 

Состоялось даже

условленное свидание.

 

Но за горизонтом

нашего присутствия.

 

В утраченном раю

правдоподобия.

 

Где-то там.

Где-то там,

Как звенят эти слова.

 

КОРОТКАЯ ЖИЗНЬ НАШИХ ПРЕДКОВ

Немногие доживали до сорока.

Старость была привилегией камней и деревьев.

Детство длилось не дольше щенячества волков.

Нужно было спешить, чтобы успеть пожить,

Прежде чем зайдет солнце,

прежде чем упадет первый снег.

 

Тринадцатилетние матери детей,

четырехлетние искатели птичьих гнезд в камышах,

двадцатилетний распорядитель на охоте –

их уже нет, словно и не было.

Концы бесконечности срастаются быстро.

Они жевали ведьмины заклинания

еще всеми зубами молодости.

Под надзором отца мужал сын.

Под приглядом деда рождался внук.

 

А впрочем, они не считали своих лет.

Считали сети, горшки, шалаши, топоры.

Время такое щедрое, как звезды на небе,

протягивало к ним почти пустые ладони,

и быстро убирало их, как будто жалело чего-то.

Еще шаг, еще два

вокруг сверкающей реки,

что из темноты выплывает и в темноте исчезает.

 

Ни минуты не терялось даром,

Ничто, из того что планировалось,

не откладывалось на потом.

Мудрость не могла дожидаться седых волос.

Она должна была видеть ясно, прежде чем прояснится,

и всякий голос слышать, прежде чем он прозвучит.

 

Добро и зло –

знали о них мало, но все:

когда зло торжествует, добро затаивается.

Когда добро объявляется, зло отсиживается в укрытии.

И то, и другое неистребимо,

их невозможно отдалить туда, откуда нельзя вернуться,

потому что, если радость - то с оттенком тревоги,

если отчаяние – то не без тихой надежды.

Жизнь, даже если она долга, всегда будет короткой.

Слишком короткой, чтобы к этому что-то добавить.

 

ЯБЛОНЬКА

В садике райском, под яблонькой дивной,

что словно снегом засыпана цветом,

 

зло и добро неизвестно которой,

что подтверждает ветвей колыханье,

 

под той, что никто никогда не присвоит,

обремененной предчувствием плода,

 

под безразличной к веку и месту,

к краю, к планете и цели движенья,

 

под не родной мне и чуждой настолько,

что не утешит меня, не потешит,

 

под безразличной к тому, что случится,

под терпеливо дрожащей листами,

 

под нереальной, что вроде приснилась,

или приснилось мне все остальное,

слишком уж ясно и слишком понятно –

 

тут и остаться, домой не вернуться.

Узники только хотят возвращенья.

 

ПЫТКИ

Ничего не изменилось.

Тело подвластно боли,

но должно питаться, дышать воздухом и спать,

на нем тонкая кожа, а под нею кровь,

оно имеет запас зубов и ногтей,

его кости хрупки, суставы растяжимы.

Во время пыток это все учитывается.

 

Ничего не изменилось.

Тело дрожит, как дрожало

перед основанием Рима и после него,

в двадцатом веке до и после Христа,

пытки остались такими, как были

только меньше стала земля

и все происходит как бы за стеной.

 

Ничего не изменилось

Стало лишь больше людей,

наряду со старыми обвинениями появились новые,

реальные, надуманные, сиюминутные и пустые,

но крик, которым тело на них отвечает,

был, есть и будет криком невинности,

по вечным меркам и реестрам.

Ничего не изменилось.

Может только манеры, церемонии, танцы.

Движение рук, заслоняющих голову

осталось, однако, все тем же.

Тело извивается, корчится и вырывается,

сбитое с ног падает, сгибает колени,

синеет и пухнет, истекает слюной и кровоточит.

 

Ничего не изменилось.

Кроме стремления рек

мимо лесов, побережий, пустынь и ледников.

Среди этих пейзажей мечется душа,

исчезает, появляется, приближается и отдаляется,

сама себе чужая, неуловимая

то уверенная, то неуверенная в своем существовании,

в то время, когда тело всегда есть, есть и есть

и никуда не денется.

 

КОНЕЦ И НАЧАЛО

После каждой войны

кто-то должен прибраться.

Ведь порядок какой-то

сам собой не наступит.

 

Кто-то должен завалы

на обочины сбросить,

где проедут повозки,

везущие трупы.

 

Кто-то должен копаться

в хламе и пепле,

в пружинах диванов,

осколках стеклянных

и кровавых лохмотьях.

 

Кто-то должен слегу отыскать,

чтобы подпереть стену,

окно остеклить

и подвесить двери на петли.

 

Это все не фотогенично

нужны годы на это.

Но все камеры отбыли

на другую войну.

 

Нужно заново строить

мосты и вокзалы.

Рукава будут в клочьях

от тяжелой работы.

 

Может кто-то с метлой

еще вспомнит, как было.

И в ответ кивнет кто-то

неоторванной головой.

Но уже совсем рядом

начинают крутиться

те, кому это скучно.

 

Кто-то будто случайно

Из кустов извлекает

ржавый пук аргументов

и на кучу отбросов кладет.

 

Те, что знали,

о чем была речь,

должны уступить место тем,

что знают мало

и меньше чем мало,

вообще-то совсем ничего.

 

А в траве, что скрывает

причины и следствия

лежать кто-то должен

с травинкой во рту

и на тучи глазеть.