Когда последний двугривенный из самой дерзкой заначки исчезал в окошечке пивного ларька, а «червонец до получки» нужно было размазать на неделю. Когда по телевизору не было ни футбола, ни «Штирлица», Фомич с Петровичем больше всего любили поговорить о жизни.
Они присаживались на бревне возле сараев, и некоторое время молча созерцали жиденькую травку под ногами. Закатное солнце, запалив комариное облачко, ложилось на крышу скурихинского дома. С дровяного склада время от времени веяло разогретой осиной.
– Наше предприятие хотят на хозрасчет перевести,– первым нарушал молчание Петрович. – Не знаю уж, что из этого получится.
Фомич трудился на совхозной ферме и довольно приблизительно представлял себе, что такое хозрасчет.
– Ишь ты...
– А что Фомич, ведь мы с тобой не какие-нибудь забулдыги. Вот так взяться, скопить денег, и купить моторку в складчину иди даже катерок. Все удовольствие в полторы тысячи обойдется, зато не нужно голову ломать насчет отпусков. Никаких югов не надо, никаких санаториев, и сам получаешь удовольствие и жена довольна, что лишний раз за воротник не закладываешь, и за детей голова не болит, что они с какой-нибудь шантрапой связались.
– Полторы тыщи говоришь?
– Деньги, конечно, немалые при наших обстоятельствах, но скопить можно: курить бросить и все такое...
– С говна пенки сымать... Опять же моторку у воды держать надо, а у нас в округе кроме речки Кукуевки, которую в самом широком месте кот перескочит, никакой воды нету.
– Твоя правда,– соглашался Петрович. – Вот, если бы машина была, тогда можно было бы возить моторку хоть на море. Только прицепчик оборудовать.
– Не кой ляд лодка, если машина есть.
– Точно, Фомич, на машине в любой момент на все четыре...
– Ага, а потом, когда на рынок в Москву кого подбросишь,– все трояк.
– Да ну, что тебе денег не хватает. Машина предназначена для комфорта, ты – на рынок.
– И то верно, зачем вещь портить. Только ведь машина больших денег стоит.
– Это новая машина дорого стоит, а за каким лешим нам покупать новую.
– Хорошо бы новую, но дешевую, к примеру, «Запорожец».
– Уж лучше тогда мотоцикл.
– С коляской?
– Можно и с коляской, только чтобы двигатель был мощный, кубиков на семьсот.
– Эх, мать честная... – Фомич вскакивал с бревна. – И управлять, говорят, легче, чем кобылой. Там и кнопок всего раз–два и обчелся...
– В апреле, не раньше можно будет за мотоциклом ехать,– подводил черту Петрович,– а то мне еще софа нужна.
– В апреле так в апреле,– соглашался Фомич.– Только смотри – бабе своей ни слова. Они всегда найдут, куда деньги потратить.
На том обычно их разговоры и кончались. Сказано все, и далее распространяться на эту тему было просто недостойно мужчин, отцов семейств, людей основательных и бывалых. Не желая ни минуты тратить даром, друзья решительно поднимались, отряхивали брюки и расходились по домам.
«С каждой получки по двадцатнику... Кровь из носу, а двадцатник на книжку»,– думал Петрович, нетерпеливыми шагами меряя комнату. «По двадцатке с получки, не бог весть какие деньги, а все-таки накладно»,– рассуждал про себя Фомич, погружая ложку в наваристые щи..
Наутро их снова подхватывала мутная река будней и, как назло, происходило что-нибудь такое, что отдаляло воплощение заветной мечты на неопределенное время. То дети заболеют, же женам вдруг приспичит покупать зимние сапоги... Всякое накопительство кончалось, и они до поры до времени старались не вспоминать о мотоцикле. Но время шло, и в один прекрасный день они снова усаживались на бревна под сараями. Только теперь дата покупки мотоцикла переносилась на год. И так продолжалось несколько лет.
Как-то Петрович парил кадку под огурцы можжевеловым веником. В дверь постучали. Петрович отворил и остолбенел от неожиданности – перед ним стоял чисто выбритый, аккуратно причесанный, благоухающий духами «Кармэн», торжественно–мрачный Фомич. На нем был серый шевиотовый костюм, который он надевал исключительно на 1 мая и 7 ноября. На ногах его сверкали лаковые штиблеты.
– Что орден дали? – спросил Петрович без тени иронии.
– Пойдем со мной,– сказал Фомич почти загробным голосом.
В другой раз Петрович бы и с места не сдвинулся, пока не выспросил в чем дело, но теперь он без звука накинул на плечи пиджак и пошел следом за приятелем. Они пересекли двор и остановились возле сарая, принадлежавшего брату Фомича, который в прошлом году переехал жить в Калугу. Осторожно, как будто боясь кого-то спугнуть, Фомич два раза повернул ключ в замке и распахнул дверь настежь. Посреди обширного сарая стоял могучий, круторогий, пахнущий смазкой и резиной, сверкающий никелем и краской мотоцикл.
– Ай, да Серафим! – подивился Петрович. – Какого красавца отхватил.
– Причем тут Серафим,– обиделся Фомич.
– Разве это не братана твоего машина?
– Вот еще.
– Так чья же?
– Моя,– выдохнул Фомич.– Помнишь, я тебе говорил, что мне причитается премия...
Петрович ничего не ответил, только пожал плечами и пошел к дому.
– Эй, куда тебя понесло? – крикнул ему вослед Фомич.– Какая муха тебя укусила?
– Ну, чего прилип, как банный лист, катись ты... – выпалил в него Петрович и поспешно скрылся в своем подъезде.
«Шлея под хвост попала. И с чего бы? – недоумевал Фомич. – Ни с того ни с сего удрал, как ошпаренный...»
Этот случай круто изменил взаимоотношения двух приятелей. Тон в ссоре задавал Петрович. Отныне каждый шаг Фомича был для него отмечен каким-нибудь тайным пороком. Если тот колол дрова, то это были дрова, несомненно, добытые незаконным путем, и колол он их, конечно, в рабочее время. Если Фомич нес из магазина бутылку пива, то сразу становился пьяницей, который не только обездолил жену и детей, но и подвергает опасности жизнь пешеходов, гоняя по поселку на мотоцикле в нетрезвом виде. И хотя Фомич не решался даже завести новую машину, не одна поселковая собака, по твердому убеждению Петровича, стала жертвой опрометчивой езды его соседа.
Большой и вальяжный Петрович превратился в сторожкую пичугу, которая и крошки не клюнет, не оглядевшись по сторонам. А причиной тому было нежелание встречи с Фомичом. Нарыв ненависти, зреющий на благодатной почве обиды, мог ненароком лопнуть, а ведь он еще не созрел до конца.
Дело дошло до того, что Петрович стал настоящим затворником – придет с работы, поест и смотрит телевизор пока все программы не закончатся, ни тебе козла забить во дворе, ни тебе пивка попить на станции.
Поначалу Фомич недоумевал: «Отчего это Петровича не видать?» Потом решил: «Тут что-то не так, и потому с бухты-барахты действовать нельзя». Несколько раз он стучал в дверь к Петровичу, но тот затаился и всем домашним наказал не впускать Фомича.
«Чеши, чеши отсюда, коровяк несчастный,– радовался Петрович, видя, как Фомич понуро идет через весь двор к себе после неудачной попытки навестить приятеля. – Милуйся со своим мотоциклом, он тебя приласкает башкой о забор».
– Злой ты стал, как горбун какой,– говорила жена.– Из дому тебя не вытянешь. Смотри, вон, позеленел весть от злости.
– И эта дура туда же,– огрызался Петрович.
Он и сам понимал, что поставил себя в глупое положение, добровольно замкнувшись в четырех стенах, но отступать было поздно.
А между тем, Фомич стучался в его дверь чуть ли не каждый день и непременно натыкался на торопливые шепотки, заканчивающиеся напряженной тишиной.
«С ума они, что ли посходили,– недоумевал Фомич. – Ну, не ко двору, так и скажите, а то затаились, как шпионы какие».
Прошла осень, и уж зима была на исходе, не за горами было то самое милое времечко, когда соседи выходят во двор погреться на солнышке, вскопать грядку под окном, перетрясти и проветрить зимнюю одежду, а заодно и почесать языки. Фомич к этому времени крепко истосковался по приятелю и все чаще поглядывал на его плотно зашторенные окна.
– Слышь, что там у Петровича стряслось? – спрашивал он соседей. – Может зараза какая, а?
Но никто ему толком ничего сказать не мог. Одни высказывали предположение, что Петрович подрядился где–то халтурить, и все свободное от основной работы время проводит в погоне за длинным рублем, другие говорили, что Петрович продумывает изобретение, хочет огрести премию, третьи утверждали, что он просто-напросто гонит самогон, что видели, как его жена несла из магазина шесть кило сахарного песку.
И вот как-то, когда детишки убежали в кино, а жена отправилась в Колюбакино навестить родню, так тоскливо стало Фомичу, что хоть волком вой, и захотелось ему во что бы то ни стало повидать Петровича, обмолвиться с ним простым словом.
Петрович возлежал на тахте в тренировочном костюме, без носков и в который раз перелистывал прошлогодний «Огонек». Он не знал, что жена пошла к соседке, а дверь оставила открытой.
Вдруг в комнату вошел Фомич и, громко шмыгнув носом, сказал:
– Здорово! Как она, жизнь?
Петрович от неожиданности выронил из рук журнал.
– Ты чего здесь забыл?
– Вот, проведать зашел...
– Проведал и чеши отсюда.
– Ты что, ошалел?.. Я же к тебе по-человечески, а ты, как все равно пес цепной кидаешься.
– Как пес, говоришь. Да ты сам хуже всякой собаки. Ступай, катайся на мотоцикле, может, башку себе расшибешь.
– Ах, вот ты как,– вышел, наконец, из терпения Фомич.– А я думал – ты мне друг: козла этого железного купил, чтобы с тобой на пару пользоваться, а ты, меня собачишь. Не желаешь свою долю вносить – так и скажи. Забирай свою железяку к чертовой матери, мне нужно сарай освобождать.
– Как? – оторопел Петрович.– Ты что же на двоих купил мотоцикл? А я думал – ты себе купил. Извини брат...
Но Фомич уже ничего не слышал. Хлопнув дверью так, что на кухне что-то сорвалось и с грохотом покатилось, он выскочил во двор.
«Вот так штука,– думал Петрович, тупо уставившись на солнечный блик посреди потолка. – Значит это я идиот и подлец...» Это его не устроило, и он стал думать в обратном порядке, и тут, откуда ни возьмись, проклюнулась интересная мысль: «И все-таки ты сволочь Фомич, знаешь ведь, что мне нужно квартиру ремонтировать, сантехнику менять, а тут такая сумма. Долю ему подавай... Хрен тебе, а не долю». Блик на потолке нахально подмигнул ему, задрожал и растворился. Вот теперь все в порядке.