ВУНДЕРКИНД КУКОВЯКИН

 

«И сказали они: построим себе город и башню, высотой до небес; 

и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли».

 Первая книга Моисеева. Бытие. Гл.11

«Пусть взвесят меня на весах правды и Бог узнает 

мою непорочность». Книга Иова. Гл.31

 

За дровяным складом начинался Лесопильный тупик, в самом конце которого находилась контора, то есть бухгалтерия одного из строительных трестов.

В этой конторе работало пять человек: главбух Биткова, старший бухгалтер Куковякин, бухгалтер Белогривая, курьер Сенюшкина и завхоз на ставке уборщицы – Сережа.

Сереже было под восемьдесят. Он уже начал впадать в детство, но ставка уборщицы, видимо, никого не интересовала. Женщины жалели этого несуразного старика, как могли: Биткова подкармливала его ватрушками и кулебяками, Белогривая доставала ему лекарства, а Сенюшкина просто жалела, что по нашим временам тоже немало, особенно, если учесть, что ей исполнилось только двадцать лет.

Куковякин же ежедневно приносил ему вчерашнюю «Вечерку». Старик любил в обед развернуть газету и вслух читать заголовки. Дома у него был энциклопедический словарь, в который он тоже любил заглядывать. Из него он черпал всякие премудрости, которыми охотно делился с сотрудниками к месту и не к месту.

– Бульвар,– произносил он, как бы размышляя, как бы про себя, но так, чтобы все слышали. – Бульвар... Некоторые думают, что это место прогулок гулящих женщин, а это улица–аллея.

И все смеялись, и били в ладоши, чтобы потрафить старику. Один Куковякин не смеялся. Он не мог себе позволить такую роскошь, как чувство юмора, он был «машиной для выколачивания прожиточного минимума». Это про него так говорила Сенюшкина, которая его почему–то недолюбливала.

– Ты не права,– возражала ей Биткова, у которой сын был одних лет с Сенюшкиной.– Молода еще – в людях не разбираешься. Просто Куковякин положительный человек. Он не пьет, не гуляет, всю получку до копейки тратит на семью.

– Таких мужчин теперь днем с огнем не сыскать,– вторила ей Белогривая, которая знала мужчин, главным образом, по газетным публикациям.– Он честно исполняет долг отца и мужа.

– Просто с его постной физиономией ничего другого не остается,– гнула свое Сенюшкина.– Впрочем, любящий отец никогда не назвал бы своего сына Робертом, а дочь Анжелой.

– У каждого свои слабости,– защищала товарища по работе Белогривая. – Зато его дети всегда ухожены, сыты и одеты. Подумать только, сам продукты покупает, готовит, стирает, гладит...

– Так это, значит, от счастья его жена одичала,– не унималась Сенюшкина. – На днях встречаю ее в поликлинике, она там уборщицей работает, хочу поздороваться, а она от меня шарахается, как от заразной.

– Что же тут удивительного,– пожимала плечами Биткова. – Она сирота, воспитывалась в детском доме. Куковякин, можно сказать, ее из помойки вытащил. Она должна быть ему по гроб благодарна.

– Вот именно,– настаивала на своем упрямая курьерша. – Это тот человек, который шляется по помойкам и высматривает: не пригодится ли чего в хозяйстве.

– Это уж слишком,– обижалась за подчиненного Биткова.– Молода ты еще, судить. Посмотрим, что ты запоешь, когда замуж выйдешь.

– Лучше вообще не выходить замуж, чем жить с таким мужиком, который по магазинам околачивается и торчит у плиты как баба,– категорично заявляла девушка. – Мужчина должен иметь масштаб.

– Масштаб,– вдруг глубокомысленно изрекал Сережа.– Масштаб – это отношение изображаемой длины к подлинной.

И все смеялись, и хлопали в ладоши.

Понятное дело, Куковякин при этом разговоре не присутствовал, он в это время стоял где-нибудь в очереди за свиными ножками. Студень у него получался на славу, не хуже чем у Битковой.

Пожалуй, Сенюшкина была слишком строга к Куковякину. Этот человек мог внушать скорее сочувствие, нежели неприязнь. Такой невзрачный, вечно озабоченный то квартальным отчетом, то болезнями детей, то ремонтом квартиры, он как бы растворялся в своих заботах. С ним на работе никто не считался, даже, когда Биткова уходила в отпуск, за нее оставалась Белогривая, а не старший по должности Куковякин, но он на этом и не настаивал. Он был, как куст среда деревьев, который никогда не вырастет выше своих соседей, но зато там, под землей, корни его могут так разрастись, что иная сосна позавидует.

Вот такой корневой системой была для него семья. И главным ее корнем, стержнем, был он сам. Конечно, это ему стоило невероятных усилий и даже жертв. Если бы Куковякин потратил хотя бы половину тех усилий на то, чтобы сделать себе карьеру, он был бы уже начальником треста. Но ему не хотелось быть начальником треста и пресмыкаться перед начальником главка. Он и в начальники главка не рвался, потому что тому на роду написано заглядывать в рот министру. Нет, не таков был Куковякин, чтобы растрачивать себя по пустякам. Он еще не знал, где поймает свою жар–птицу, но уже, не покладая рук, плел для нее силки, и все, казалось, шло к тому, что он ее схапает.

Первой и главной удачей на его замысловатом пути было, конечно, прозрение. У многих оно наступает слишком поздно. Куковякин уже в двадцать лет знал, что у него нет таланта, который бы помог ему утолить гордыню обычным путем. Однако он не впал в отчаяние и вскоре нашел способ самоутверждения.

Если у человека нет ноги, а ему очень хочется передвигаться, чтобы видеть мир, он прибегает к помощи костылей или же какого-нибудь другого приспособления. Осознав, что сам по себе он ничто, Куковякин женился.

Однажды, придя в поликлинику, он услышал, как сестра–хозяйка отчитывала молоденькую уборщицу, почти ребенка.

– Туалет нужно мыть с хлоркой. Понимаешь, с хлоркой. Чему вас только в детдоме учили...

Через неделю он разыскал уборщицу и нанял ее убирать свою квартиру раз в неделю. После первой уборки он полтора часа наводил порядок в квартире, в другой раз он даже не дал ей тряпки – сразу сделал предложение.

Девушку звали Катериной. Она была круглой сиротой. Тихая, послушная, она долго не решалась есть без его приглашения. Он смеялся, и сам подставлял ей тарелки с едой, но по-прежнему не допускал ее до уборки, и только через месяц после свадьбы она стала кое-что делать по дому. Сварит суп, бывало, поставит на стол, забьется в угол и ногти кусает – ждет, что скажет муж, А он не имел привычки хвалить или хаять: съест, – значит, потрафила, а нет,– так молча выльет всю кастрюлю в унитаз и станет готовить сам.

На работе Куковякин не хватал звезд с неба, но во всем, что касалось домашнего хозяйства, разбирался не хуже самой домовитой женщины. А поскольку у Катерины никакой другой жизни, кроме семейной, не было, то вскоре муж стал для нее чем-то вроде собственной кожи, из которой, как известно, не выскочишь.

Он не баловал ее подарками, не называл ласковыми именами, но и не притеснял, не пилил за всякую провинность. Вот разве что запрещал сплетничать с товарками в поликлинике. Но у нее и товарок–то не было, детдомовских подружек разбросало по свету, а новыми она обзавестись не успела, не потому, что по природе была такой замкнутой, а из робости.

Так и жили Куковякины – размеренно, степенно. Со стороны такая жизнь могла показаться малосодержательной, но их она вполне устраивала. И, чего греха таить, многим мужчинам и женщинам, истерзанным страстями, изменами, побоями и оскорблениями остается только мечтать о такой жизни.

На второй год своего замужества Катерина родила Куковякину сына. Отец, не долго думая, назвал его Робертом. Это имя Катерина почему–то стеснялась произносить. Про себя она звала сына Ромой, а вслух называла просто «сыной».

С самого своего рождения Роберт оказался под пристальным вниманием отца. Куковякин–старший всегда знал, сколько его сын съел, сколько срыгнул и какие прививки ему надо делать. Мальчик воспитывался не по книгам, но получалось вроде бы неплохо. Во всяком случае, в школу Куковякин–младший пошел, умея читать и писать.

До пятого класса он был одним из лучших учеников, но потом мало–помалу стал отставать. В этом возрасте усидчивость обычно бледнеет перед живостью ума. И все же учителя не могли нарадоваться на него. «Ваш сын,– говорили они в один голос Куковякину-старшему, который заходил в школу справляться об успехах своего отпрыска чуть ли не каждую неделю? – Ваш сын просто золото. Другие дети на головах стоят, а он слушается с полуслова».

Не такой похвалы ожидал Куковякин. Однако виду не подавал, что разочарован, и только сильнее налегал на образование сына.

Почему-то ему казалось, что тот непременно должен иметь литературные способности. Для того чтобы их развить, Куковякин-старший покупал книги русских классиков и заставлял сына читать их и пересказывать. С чтением тот справлялся и пересказывал в точности, но никак не мог уразуметь, для чего все это написано. В конце концов, отец оставил своего Роберта в покое. Он и раньше догадывался, что способности у сына не бог весть, какие, просто не в кого ему быть вундеркиндом, но надеялся, что пословица про терпенье и труд, которые все перетрут, годится на все случаи жизни.

Куковякин не стал относиться к сыну хуже, он по-прежнему тщательно проверял его тетради, все так же заботился о том, чтобы тот был сыт и опрятно одет, но книг уже не покупал и дополнительных заданий не задавал, а с учителями встречался только на родительских собраниях. Место отца в воспитании сына заняла мать, только ее участие проявлялось довольно странно: когда Роберт готовил уроки или ел, она садилась напротив и молча наблюдала за ним. И так продолжалось до тех пор, пока у нее не родилась дочь.

Куковякин, нисколько не колеблясь, назвал дочь Анжелой, а Катерина про себя Аней. К Анжеле отец был особенно внимателен. Он доставал для нее какие–то особенные ползунки, погремушки и все такое, а когда ей исполнилось три года, купил настоящую скрипку, только маленькую – четвертушку. Он почему–то решил, что у нее должен быть слух. Но девочка распорядилась инструментом по-своему. Она налила в скрипку воды и поставила ее в холодильник.

Казалось, пора бы уж успокоиться, вырвать занозу из сердца и дело с концом, но не тут–то было. Не таков человек Куковякин, чтобы идти на попятную. И события, которые вскоре развернулись, показали это как нельзя лучше.

А началось все с «Вечерки». С той самой, вчерашней, которую Куковякин, как обычно отдал Сереже.

Старый шут развернул ее после обеда и стал почитывать вслух.

– Труженики фабрики «Свобода» освоили производство нового вида духов... Ладно, будем душиться. Так... Жительница колумбийского города Марака–рака... Ракамара... Родила шестерку. Ну, и что, мало у нас своих шестерок... Так... Концерт татарской певицы... Нечего читать... Какие–то шахматные задачи печатают. Кому это надо?..

– Мой Роберт любит их решать. Только ради них и выписываем газету,– сказал Куковякин.

– Ваш сын шахматист? – спросила Биткова, которая всегда была, не прочь поговорить, вместо того, чтобы заниматься квартальным отчетом.

– Да что вы, он у меня парень серьезный. Так, балуется малость в свободное время,– сказал Куковякин.

– Шахматы не баловство, а искусство,– вступила в разговор Белогривая. – А шахматисты очень уважаемые люди. Еще неизвестно, кого больше у нас ценят академиков или гроссмейстеров.

– Что за вопрос,– не утерпела и Сенюшкина,– мне один приятель, между прочим, тоже шахматист, рассказывал как один гроссмейстер, Доберман, кажется его фамилия, приехал за границу на турнир. Остановился, естественно, в лучшей гостинице, выспался, позавтракал, получил в банке сто тысяч, которые ему причитались за игру, сел в поезд и поехал домой. У самой нашей границы его нагнали и говорят; «Мистер такой–то, разве вы не будете участвовать в турнире?» А он вдруг за голову схватился: «Вот, черт,– говорит. – Совсем из головы вылетело».

– Сто тысяч чего? – вмешался Сережа.

– Известное дело – денег, не пуговиц же,– уточнила курьерша.– Этот мой приятель только мастер, а уже в Бельгию съездил. Что уж говорить о гроссмейстерах.

– Вот и выходит, что шахматистом у нас лучше быть, чем академиком,– заключила разговор Белогривая. – Академиков как собак нерезаных, а шахматисты все наперечет: Ботвинник, Смыслов... Ну, и другие...

Куковякин ничего на это не сказал, но задумался, глядя в окно.

На улице шел дождь, похолодало, стекло запотело, и сквозь него ничего нельзя было увидеть.

Придя, домой, он с порога позвал сына. Навстречу ему выбежала дочь, обняла его колени. Она была, как маленькая кудрявая собачка, руки сами тянулись погладить ее по головке. Куковякин обычно говорил ей: «Здравствуй, кучерявчик, как ты тут без меня хозяйствуешь?» И теперь он ее погладил, но сказал: «Поди сюда, Роберт?»

Мальчик вышел из комнаты и вопросительно уставился на отца. Это был сутулый прыщавый подросток с рыбьими глазами и с тусклыми волосами неопределенного цвета. Отец похлопал его по плечу, сказал: «Молодец – молодец Робчик», и пошел мыть руки.

После ужина он зашел в комнату, где сын готовил уроки. Роберт сидел к нему спиной, и что-то записывал в тетрадь, согнувшись в три погибели над письменным столом. «Молодец,– подумал Куковякин. – Чем черт не шутит». А вслух сказал:

– Сынок.

– Да папа,– не отрываясь от своего занятия, отозвался мальчик.

– Ты вчера какую–то задачку из газеты разбирал, так ты ее решил или нет?

– Решил.

– Ну-ка достань шахматишки. Посмотрим, на что ты горазд.

– Но нам по алгебре задали кучу всяких уравнений. Меня спросят, обязательно спросят. Меня не спрашивали уже две недели,

– Чепуха. Ты и так все решишь. У тебя от природы должен быть математический склад ума, ведь я экономист, а, стало быть, математик. Давай-ка, лучше сразимся.

Сын совсем не был так уверен в своих наследственных способностях, но слово отца значило для него больше, нежели страх перед возможностью получить плохую оценку.

Он снял с комода шахматы, расставил фигуры за себя и за отца, и они углубились в игру. Никто из них даже не заметил, как в дверях, бесшумная и почти бесплотная, как отражение в стекле, появилась мать и, опершись о косяк, стала глядеть на них.

Они сыграли одну партию, затем еще четыре партии подряд. Сначала Куковякин-старший проигрывал. Он почему–то никак не мог углядеть сразу за всеми фигурами противника. Сосредоточится на правом фланге, а ему вдруг мат с левого. Но потом он взял себя в руки и чуть не выиграл партию, но где-то в конце все-таки не усмотрел.

– Ладно,– сказал отец, вставая.– Ладно. Вижу, навострился ты, сынок, играть. Интересно, ты комбинации сам выдумываешь или  действуешь по науке?

– Сам.

– То-то и оно. Если по науке, то ты б меня на десятом ходу в бараний рог скрутил. Учиться, брат, надо. Всерьез браться за ум пора. Может, мы с матерью доживем еще до таких дней, когда тебя по телевизору станут показывать.

– Ужинать будете? – робко спросила мать.

– Ладно,– согласился Куковякин–старший. Накрывай на стол, а потом еще в шахматы сразимся. Может, все-таки я тебя одолею.

В этот вечер ему так и не удалось выиграть у сына, однако это его нисколько не огорчило. Наоборот, он от этого пришел в такой восторг, что никак не мог уснуть. А наутро  проснулся с таким ощущением в теле, как будто всю ночь копал канаву, но в бодром расположении духа, чего нельзя было сказать о его сыне, которому, может быть, впервые в жизни предстояло идти в школу с не выученными уроками.

На работе Куковякин сразу же раструбил всем, что сын у него имеет природную склонность к шахматам.

– Представляете,– говорил он.– Двадцать раз выиграл у меня

и только три ничьи. До часу ночи просидели.

Он, поросенок, сонный совсем, носом клюет, а чуть зазеваешься, р–р–раз и мат.

– Так, может, это вы плохо играете,– съехидничала Сенюшкина. Эта девица считала, что работает в конторе временно, и потому многое себе позволяла.

– Да, неважно,– согласился Куковякин.– Но двадцать партий...

– Я бы проиграла и все двадцать три,– сказала Сенюшкина.

– Не умничай,– вступилась за Куковякина Биткова. – А вы ее не слушайте, она уксус. С ухажером, небось, поссорилась, вот и кусается. Может, ваш сынок и в самом деле вундеркинд. Тогда нельзя его упускать из виду.

– Нужно создать все условия, чтобы талант развивался,– подхватила Белогривая. – Вундеркинд принадлежит не одним родителям. Он – достояние всего народа. Вы можете ему отдельную комнату выделить? В Америке, я читала, один такой появился, так его лимонами кормят для развития умственных способностей. Но главное, конечно, работа и самодисциплина. Маленький Паганини ленился, так отец заставлял его играть на скрипке, запирал в чулане. Не сладко мальчику приходилось, но зато потом он всю жизнь вспоминал отца добрым словом. Или это Моцарт вспоминал?.. Все равно – великий.

– Думаете, нужна отдельная комната? – сказал Куковякин задумчиво.

– Да в секцию его сведите,– не выдержала Сенюшкина. – Там разберутся, талант он или не талант. Хотите, я поговорю со своим знакомым, он скажет, куда лучше отдать.

Куковякин хотел. Он готов был даже простить взбалмошной курьерше ее колкости, только бы она устроила его парня в самолучшую секцию. А уж по части воспитания будьте покойны, никакой Паганини–отец его, Куковякина–старшего, не переплюнет.

В тот же день он записался в библиотеку, взял там книгу для начинающего шахматиста и сборник дебютов.

– Вот,– сказал он, освобождаясь от докучливых объятий Анжелы,– я принес Робертику нужные книги.

– Его нет,– сказала Катя, выходя из кухни. – Он в школе еще. У них там труд или что... Уборка класса.

– Так,– сказал Куковякин. – На чужом горбу в рай хотят въехать. Ставки уборщиц, небось, между собой поделили, а детей заставляют ишачить. Не выйдет.

И он как был, с книгами в руках, бросился в школу. Всю дорогу бежал бегом и только перед самыми дверьми притормозил, подтянул штаны, поправил галстук. В класс, где его сын отбывал «трудовую повинность», он вошел, как на трибуну, взошел и увидел такую картину: двое ребят поливали пол из ведра, а его Роберт, его вундеркинд, который принадлежал всему человечеству, не без удовольствия разгонял лужи тряпкой, намотанной на швабру. На подоконниках стояли девочки и мыли окна.

Куковякин шагнул через лужу и цапнул сына за руку.

– Пойдем,– сказал. – Тебе здесь не место. И тут он услышал женский голос:

– Виктор Капитоныч, погодите, через десять минут они закончат уборку. Нельзя же так.

Это была классная руководительница. Она сидела за партой над кипами тетрадей, и Куковякин сразу ее не заметил, и даже растерялся, хотел, было, поздороваться, но передумал, а вместо «здравствуйте» сказал:

– Вы, извиняюсь, не имеете права. Его мать всю жизнь работает уборщицей не для того, чтобы он стал поломоем.

И дернул сына за руку так, что тот чуть носом не запахал.

Дома мальчик плакал, говорил, что не пойдет больше в школу, а отец гладил его по голове, и приговаривал: «Прости. Погорячился я. Все уладится». В конце концов, сыну не оставалось ничего другого, как поверить отцу. Они выпили сладкого чаю и засели за книги: сын – за дебюты, а отец за «Советы начинающему шахматисту". Он решил: во что бы то ни стало постичь премудрости игры, чтобы разговаривать с сыном на его языке.

Шахматы как-то сразу все переменили в доме Куковякиных. Они вроде бы наполнили их жизнь смыслом. Но этого смысла оказалось больше, чем требовалось. Подобно тесту, за которым недосмотрели, смысл полез через край и безобразно заляпал все семейное гнездо.

Сенюшкина сдержала слово. Она поговорила со своим приятелем, и тот устроил Куковякина–младшего в шахматный кружок к одному гроссмейстеру, про которого все думали, что он умер еще до войны.

Теперь Роберт два раза в неделю ездил в клуб картонажников, а в остальное время сидел дома и разучивал дебюты. Отец составил для него распорядок дня, где все было расписано по часам и по минутам: прогулка, еда, уроки. Все остальное время отводилось шахматам.

С утра, на свежую голову, Роберт разбирал какую-нибудь классическую партию. После школы, если не было занятий в кружке, зубрил теорию по справочникам, а на сон грядущий играл несколько партий с отцом.

Конечно, Куковякин-старший не мог тягаться на равных с восходящей звездой шахмат. Да он этого и не хотел. Ему только нужно было знать, все ли делает его отпрыск, чтобы стать тем, кем ему надлежало стать по замыслу отца. И поэтому он с остервенением хватался за те книги, которые сам доставал для сына.

Теперь он больше не наведывался в школу, чтобы беседовать с учителями, даже на родительские собрания посылал жену, зато частенько заглядывал в шахматный кружок при клубе картонажников, чтобы взглянуть, как там его парнишка, а заодно и поговорить с самим гроссмейстером. Старик, казалось, был доволен Куковякиным-младшим.

– Серьезный молодой человек, ничего не скажешь,– говорил он.– В его годы все такие шалопаи... Впрочем, поживем-увидим.

Весной проведем турнир, а там и первенство среди юношей в Киеве. Как знать, может быть, он туда поедет.

Это вселяло надежду, ибо Куковякин наивно считал, что, если все в руках, то непременно и в шляпе, хотя шляпы никогда не носил. Но, согласитесь, что, если человек сам кузнец своего счастья, то он будет последним дураком, коли не выкует себе счастье из всего, что только может захапать, если только ему не помешает это сделать другой кузнец.

Куковякин, казалось, делал все зависящее и даже независящее от него, чтобы сыну ничто не мешало стать гением. Он выселил Анжелку из комнаты Роберта и строго–настрого запретил ей входить туда. Правда, когда отца не было дома, она все равно туда ходила. У нее там даже были игрушки припрятаны. Она не понимала, почему ей нельзя заходить в бывшую свою комнату, но подозревала, что из-за того дядьки, который висел в рамке над кроватью брата. По вечерам, когда отец и брат уединялись в комнате, а ей ничего другого не оставалось, как только слоняться между кухней и спальней родителей, которая теперь была и ее спальней, ей удавалось заглянуть в дверную щелку, и, если она видела дядьку, то показывала ему кулак. Так ни в чем не повинный Капабланка стал предметом ненависти маленькой девочки.

Однако, как говорится, нет худа без добра. Теперь Анжелка каждый день ела засахаренные лимоны. Вообще–то этим лакомством отец пичкал Роберта «для питания мозгов», но тот терпеть не мог кислятины. Он давился, кривился, и, как только никто не видел, скармливал лимоны сестренке.

Конечно, мать знала, что девочка тайком играет в комнате брата, и насчет лимонов догадывалась. Ей также было известно, что Роберт прогуливал уроки, когда не успевал выполнить домашние задания. Она даже знала, где он отсиживался в это время, потому что сама впускала его туда. Это была темная каморка под лестницей в поликлинике, где хранились ведра и тряпки. Но она не смогла бы объяснить, что заставило ее решиться на такое. Может быть страх. Она боялась Куковякина, этого невзрачного человечка с нелепой фамилией, этого бухгалтера с глазами как две свинчатки. Она боялась его, потому что он был сам по себе, а она только чьим–то осколочком. Это был страх собаки, потерявшей хозяина, перед лесом, где, может быть, притаился волк. Она до смерти боялась Куковякина с того самого момента, когда он впервые с ней заговорил. Ей тогда хотелось убежать и забиться куда-нибудь, хоть в эту самую каморку под лестницей, но она не могла этого сделать, потому что страх приклеил ее ноги к полу. И мыть полы у него она согласилась не из-за денег, а потому, что не решилась ему сказать «нет». И стать его женой она согласилась потому, что побоялась отказать. Ее пугало в нем все: и то, что он меньше ее ростом, и то, что он служит в конторе, и то, что он не выпивает как все, и то, что ходит по магазинам. Но больше всего пугали его глаза, похожие на глаза зверька, загнанного в угол, который способен на все ради собственной жизни.

Страх матери передался и детям. Роберт прятался под лестницей вовсе не от гнева учителей, а от страха перед тем непредвиденным, что может выкинуть отец, если классной руководительнице вдруг вздумается позвонить гроссмейстеру.

Сам того, не желая, Куковякин внушал страх своим ближним, но, странное дело, его чары почему–то не действовали на других. Если бы кто-нибудь сказал Битковой или Белогривовой, что Куковякин тиран, они бы не поверили. Сенюшкина, которая болтала про него бог знает что, делала это в пику своим старшим сотрудницам. Она сама не верила в то, что говорила. Для нее Куковякин был только бухгалтером, посредственностью в нарукавниках, шутом гороховым.

Впрочем, она переменилась к нему с тех пор, как он решил обзавестись домашним Ласкером. В сущности, она была еще ребенком, а дети с пониманием относятся к чужим заскокам, таким образом, оправдывая и свои. Устроив Роберта через своего приятеля в шахматную секцию, она в какой–то мере уже чувствовала ответственность за него.

Да и другим сотрудницам было не безразлично, как там дела у Куковякина–младшего. Биткова вдруг вспомнила, что ее дочь только на три месяца старше Роберта, а стало быть, у них могли найтись общие интересы. Белогривая, как всякая одинокая женщина, вообще чувствовала потребность принимать в ком-то участие. Она доставала Куковякину книги по педагогике и забивала его бедную голову советами относительно питания вундеркинда. Это она посоветовала давать ему лимоны с сахаром. С ее легкой руки рыба у Куковякина-старшего стала фосфором, мясо – белками, а яблоки – витаминами.

И только выжившего из ума Сережу ничто не занимало кроме энциклопедического словаря и вчерашних «Вечерок». Сам того не сознавая, он посеял семя, давшее причудливый росток, и забыл об этом.

А между тем время шло, и вот настал день, когда старый гроссмейстер объявил своим воспитанникам о том, что через месяц им предстоит выяснить, кто из них достоин поехать в Киев на всесоюзный турнир.

– Как, через месяц? – удивился Куковякин-старший, когда сын сообщил ему эту новость.– Мы же не успели подготовиться,

Роберту очень хотелось сказать отцу: «Ну, и, слава богу». Но он ни за что не посмел бы это сделать.

– Ничего,– сказал он,– подготовимся. Успеем.

– А нам ничего больше и не остается,– твердо заявил отец. Но для этого нужно работать и день, и ночь. Слышишь, сынок, и день, и ночь.

Наивно было бы думать, что он выразился фигурально. Уж кто-кто, а Роберт понимал, что значит это «и день, и ночь».

– С сегодняшнего дня,– продолжал отец,– ты будешь разучивать по три дебюта ежедневно. Плюс разбор партий и блиц. Я сам стану проверять. Нелегко будет, я понимаю, но другого выхода у нас нет. Так что держись.

Мальчик, конечно, держался.

С какой–то угрюмой обреченностью он шел домой. Причем, выбирал всегда дальний путь, хотя и не задерживался нигде специально. Придя домой, он ставил на плиту обед и, как следует, подогревал его перед тем как съесть. Ел он не спеша, как будто растягивал удовольствие, хотя никакого удовольствия не получал от еды. Затем, тщательно вымыв за собой посуду, приступал к занятиям. Нет, не к урокам, а к шахматам. Бедный мальчик, даже когда дома никого не было, он не решался сбросить с плеч ношу, которая грозила его раздавить. Он брал сборник этюдов или еще какую-нибудь хитрую шахматную партитуру, аккуратно расставлял фигуры на доске и добросовестно двигал их так, как предписывалось. Но странное дело, чем больше он заставлял себя углубляться в премудрости игры, тем слабее доходил до него смысл того, что делали его руки. Позиция все время ускользала от него, а взамен приходила всякая чепуха: то он слышал отдаленные звонки трамвая, то очереди швейной машинки где–то за пятью стенами, а то вдруг взгляд, старательно направляемый на страницу, испещренную цифрами и буквами, срывался и оказывался на абажуре. Но и это не помогало, и тогда он сдавался: шел к окну и прикладывал свою воспаленную голову к холодному стеклу. Это стекло было для него чем-то вроде кислородной подушки. Постояв так несколько минут, он снова садился за шахматы, и все начиналось сначала, так что, когда отец приходил с работы, сын был как тряпка, которую после того, как ею вымыли пол, прополоскали, выжали и бросили в угол.

Куковякин–старший снимал пальто в прихожей и, небрежно отодвинув рукой все еще встречавшую его Анжелу, проходил прямо в комнату сына.

– Ну, сынок,– говорил он, потирая руки как с мороза. – Как там у нас поживает защита «таракан»

Это он в шутку произносил «таракан» вместо Каро–Кан. Так он хотел поднять настроение сына. Но тот не смеялся и даже не улыбался. Ему хотелось умереть на то время пока отец сидит здесь, в его комнате.

– Ладно,– говорил он, когда сын, одеревенев от шахмат, начинал путать ферзя с королем. – Давай сделаем перерыв на полчасика и засядем с новыми силами. Время дорого, сынок, нельзя нам упускать шанса.

Роберт не возражал. Ему тоже хотелось использовать свой шанс, но это было выше его сил.

Когда до турнира оставалась только неделя, у него начались головные боли. Врач сказал, что это от переутомления, прописал успокоительные пилюли, глюконат кальция и велел ограничить всякую умственную работу.

Куковякин–старший был в отчаянии. Он ходил кругами вокруг сына, сидевшего у окна с мокрой тряпкой, повязанной вокруг головы, и усиленно думал о том, как выйти из этого положения. Все его усилия могли теперь пойти насмарку из–за какой–то случайной хвори. Можно ли с этим мириться? Нет, нельзя.

– Вы «Повесть о настоящем человеке» проходили? – обратился он вдруг к сыну.– Помнишь, там Мересьев, безногий, танцует перед врачами, чтобы они разрешили ему летать. Вот это сила воли. А ты расквасился. Нехорошо, брат. Давай-ка, возьмемся за дело. Черт с ней с головой, а?

– Болит,– сказал Роберт и закрыл глаза. – Ничего не получится.

– Слушай, сынок,– отец подошел к нему сзади и взял его за  плечи.– Я куплю тебе транзистор. Тебе, наверное, хочется транзистор. Все парни я смотрю ходят с транзисторами. Ну, возьми себя в руки. Чем ты хуже Мересьева?

Роберт хотел что–то ответить отцу, но передумал. От лекарства боль проходила, но голова делалась как отсиженная нога.

– Ну, возьми себя в руки, сыночек, миленький, лапочка моя, умненький мой,– бормотал Куковякин–старший, целуя сына в шею. Неделька осталась.

– Я лягу,– сказал Роберт.

– Скотина,– взорвался отец и вдруг ущипнул сына за плечо так, что тот вскочил.– Я на тебя, на сволочь такую, всю жизнь потратил, а ты тут кобенишься. Убью выблядка...

Он схватил сына за руку и стал ее выкручивать. Мальчик глухо вскрикнул и упал на колени.

«Убьет,– подумала Катерина. Она сидела на кухне с шитьем на руках и прислушивалась к тому, что происходило в комнате.– И рука не дрогнет...»

Она сунула Анжеле плюшевого зайца и закрыла ее в ванной, потом сняла с полки алюминиевую мясорубку и пошла с ней в комнату.

– Отпусти его,– сказала она мужу, пряча мясорубку за спиной.

Куковякин-старший оставил Роберта на полу, вмиг очутился возле Катерины и стал трясти ее так, что мясорубка выпала у нее из рук.

На какое–то мгновение все замерли и смотрели на мясорубку.

– Та–а–а–к,– сказал Куковякин–старший.– Значит, пришла заступаться за своего подзаборника. Я так и знал, что ты приползешь к нему. Он ведь весь в тебя, не правда ли. Такой же полудурок, как ты или как тот, с кем ты его прижила на помойке.

В такт своим словам он тыкал ей пальцами в грудь и в живот. Ей было больно, но она не уклонялась от тычков. Куковякин взял ее за волосы и стал бить головой о дверь. Почувствовав, что сыну больше не грозит опасность, она впала в оцепенение – не кричала и не сопротивлялась.

Тем временем Роберт судорожно расставил фигуры на шахматной доске, а Анжела кричала в ванной благим матом,

– Папа,– говорил Роберт, как какая-нибудь механическая игрушка. – Папа, папа...

– Ладно,– сказал отец, брезгливо вытолкнув жену из комнаты,– Иди. Надевай пальто, и чтоб я тебя сегодня не видел.

Катерина надела пальто прямо на домашний халат, повязала платок. Куковякин стоял в прихожей и смотрел, как она одевается. Вдруг из ванной подала голос, притихшая было Анжела.

– Мама, и я гулять.

– И ее с собой забери,– сказал Куковякин.– Не хватало мне тут еще слушать, как эта умственно отсталая гундит.

Катерина наскоро одела Анжелу и вывела ее на улицу. Вечер был пронзительный, синий, какие бывают только в конце зимы или в начале весны, после солнечного дня. Морозец уже прихватил лужи на тротуарах, но где-то под крышами еще не смолкала капель.

Анжелка сначала радовалась нежданной прогулке, но потом озябла и стала хныкать. И тогда мать взяла ее на руки и понесла на вокзал. Там они просидели до самой ночи среди людей с узлами и чемоданами, которым не было до них никакого дела, а потом пошли домой. Пешком вернулись, потому что трамваи ходили редко, да и денег на билет у Катерины не было.

Недалеко от дома им навстречу попался Куковякин.

– Слава богу, наконец-то я вас нашел. Разве можно так пропадать. Я весь изнервничался. Ну, вспылил, с кем не бывает, но нельзя же сразу на дыбы... Робчик, паршивец... Как это он может вывести из себя. У него, видишь ли, голова болит... Ха... Занимался, как миленький.

Куковякин больше так не волновался, то есть не подавал виду, что волнуется, если у сына что-то не ладилось на шахматном фронте. А чтобы как-то сгладить отношения в семье, которые могли помешать исполнению задуманного, он на следующий же день купил дочке шоколадку «Аленка», а сыну брелок для ключей в виде шахматного коня. Жене он принес пакет кедровых орешков. Но как только пришло время расставлять фигуры, позвал ее в прихожую и сказал:

– Вот что, идите и сегодня тоже. А то он чувствует в тебе поддержку и фордыбачит. Недельку надо потерпеть.

Больше он не напоминал ей. Она сама забирала дочь и уходила на целый вечер. Когда на вокзал, а когда к себе в поликлинику. Там, под лестницей, Анжела научилась катать плюшевого зайца на швабре.

Никто в мире не знал, что творится у Катерины на душе. Она и сама не знала, откуда взялась эта тяжесть, которая не давала ей покоя с тех пор, как мясорубка выпала у нее из рук, будто она не на пол упала, а на дно ее души.

Она боялась и сторожа, который мог ее прогнать из-под лестницы, и темноты, которая со всех сторон обступала ее каморку и шуршала, и вздыхала за дверью, но больше всего боялась, что неделя эта кончится. Понимала, что она не может не кончится, и все–таки надеялась на это.

Что-то похожее испытывал и Роберт, хотя и старался отогнать тяжелые предчувствия. «Вот если бы в милиции догадались запретить шахматы,– думал он, делая вид, что изучает испанскую партию,– Запрещают же в карты играть на деньги, а шахматы – это ведь тоже деньги, только большие».

Как-то Куковякин-старший пожаловался на работе, что Роберт отлынивает от занятий. Его успокоили.

– Все они такие,– говорила Биткова.– Моя, вон, красавица тоже... Я говорю ей, чтобы она за хлебом сходила, а она мне: «Не пойду. В газете писали – амнистия была, всех убийц повыпускали. Они, небось, уже тут». Ремешком бы поучить, да уж поздно.

– Это не метод,– возражала Белогривая.– Но распускать нельзя. Вот Паганини тоже не желал упражняться на скрипке. Так отец его запирал в чулане и не кормил до тех пор, пока он не брался за смычок. Ничего, не похудел, зато стал великим музыкантом.

– Что вы говорите... Шизануться с вами можно,– не могла сдержаться Сенюшкина.– А еще взрослые люди. Неужели вы думаете, что можно сделать карьеру за кого-то...

– Карьер,– радовался Сережа.– Это место, где полезные ископаемые добывают. А вы думали что? А?

– Да,– говорил Куковякин.– Вы правы. Спасибо вам всем.

Вот что значит коллектив.

И шел домой воспитывать Роберта, благо никто ему больше не мешал это делать, Катерина–то сидела под лестницей.

– Мальчик мой,– гладил он сына по голове,– ты не думай, что твой папа зверь. Папа тебя любит и желает тебе добра. Ты еще глупенький и не понимаешь, а у меня сердце кровью обливается, когда я не велю тебе разговаривать с матерью или ходить по комнате. Но ведь ты же сам не сможешь сосредоточиться. Не сможешь, правда?

Роберт молча кивал головой и тер глаза кулаками.

– Тебе хочется расслабиться, отдохнуть,– продолжал отец, включить радио, побежать на улицу, есть мороженое, как все мальчишки едят, собакам хвосты крутить, наконец... Я понимаю. Но ты не должен этого делать, потому что талантливые люди себе самим не принадлежат. Вот Моцарту тоже хотелось мороженого, но он сидел и играл на пианино. Ты должен поехать в Киев. Ты обязан поехать. Это нужно не мне, а тебе самому. Или ты хочешь работать в бухгалтерии?.. Курьером до старости или завхозом? А не хочешь, так сожми зубы и при вперед, как бульдозер. Знаешь пословицу – кто смел, тот два съел. Вот и делай выводы, мотай на ус.

– А если... – начал, было, Роберт.

– Нет,– сказал отец.– Тогда тебе лучше бы и не родиться.

И вот настал день, которого все ждали и боялись. Куковякин-старший надел костюм, галстук и обильно полил себя тройным одеколоном. Роберт был в белой рубашке, застегнутой на все пуговицы, и вельветовой курточке. Ну, ни дать, ни взять маэстро. Так, наверно, выглядел маленький Паганини перед первым своим выступлением. Вот только синяки под глазами... Впрочем, и они были вроде к месту.

Куковякины приехали в клуб задолго до начала турнира, и прохаживались по вестибюлю. Отец слегка придерживал сына под локоть, как будто боялся, что тот поскользнется и растеряет все дебюты, которыми  был напичкан под завязку. Вообще со стороны это выглядело довольно трогательно.

Мало–помалу собирались и другие вундеркинды. Они хихикали, толкались и отвешивали друг другу подзатыльники. Куковякина-старшего здесь никто не стеснялся. Он уже всем успел намозолить глаза.

Мальчишки поутихли только, когда появился гроссмейстер. Он церемонно раскланялся с Куковякиным, единственным взрослым в толпе подростков и единственным болельщиком, затем впустил всех в зал, где было восемь столов, на каждом из которых стояли шахматные часы.

Началась жеребьевка. Гроссмейстер написал на листке, какой номер с каким будет играть. Бумажки с номерами положили в шапку и стали тащить их по очереди. Роберту выпало играть с Веней Птахом.

Этот Птах был малость не от мира сего. Он редко приходил на кружок и никогда не играл, а только доигрывал. Обычно стоял у кого-нибудь за спиной и смотрел, как кто ходит. При этом кусал яблоко и ковырял в носу одновременно. Когда партия заканчивалась, Веня просил победителя повторить с ним окончание и почти всегда выигрывал. Играть с начала ему было не интересно.

Вот и на сей раз он начал как-то рассеянно, все больше косил на чужие доски, так что к шестнадцатому ходу Роберт имел две лишние пешки. При нормальном ходе событий это значило, что победа у него в кармане.

Куковякин–старший так разволновался по этому поводу, что стал ходить из конца в конец комнаты,

– Да что ж вы, родитель, так нервничаете,– успокаивал его гроссмейстер.– От вас уж в глазах рябит. Хотите валидолу?

Куковякин не мог даже слова вымолвить. Он только замотал головой. И продолжал ходить.

– Эдак вас кондрашка хватит,– увещевал его гроссмейстер.– Ступайте в вестибюль, там подождите, а лучше пройдитесь по улице. Зайдите в кафе, в ресторан, выпейте кружку пива, съешьте сациви. Это помогает. И мальчику вашему спокойнее будет.

Куковякин вышел в вестибюль, но и там не находил себе места, его так и тянуло в зал, где сын расправлялся с Птахом. В конце концов, он выскочил на улицу и стал прохаживаться до угла и обратно, стараясь думать о чем-нибудь отвлеченном, чтоб не сглазить.

А в это время в зале происходило нечто странное. Птах сделал свой ход и ушел смотреть, как другие играют, а когда вернулся, поставил Роберту мат. Это было так неожиданно, что тот по инерции еще некоторое время обдумывал следующий ход. У него в голове не укладывалось, как могло случиться, что он проиграл, имея преимущество в две пешки и активного слона.

– Ничего,– сказал гроссмейстер, пожимая ему руку. – Вы правильно играли сицилианскую защиту, но, как видите, одной теории маловато, да и практика мало что дает. Тут нужно... быть немного колдуном что ли... Впрочем, не расстраивайтесь, у вас еще будет много поражений, но и побед, конечно.

«Все,– подумал Роберт,– Лучше бы мне не родиться...» Он думал о себе, но представлял почему–то мать с мясорубкой в руках, как она делает один шаг, другой...

Он вышел из зала, едва кивнув гроссмейстеру, ничего не видя вокруг, прошел в туалет и прижался лбом к оконному стеклу. Оно было холодное и наглухо замазанное белой краской. Казалось, там, за ним, густой туман и ничего кроме тумана нет.

Роберт достал из кармана пузырек с успокоительными таблетками. Разгрыз одну. Она была никакая: ни горькая, ни соленая, ни сладкая, как все равно не лекарство.

Он высыпал все содержимое пузырька в рот и стал жевать. Потом, стараясь не глядеть в зеркало, запил все это водой из-под крана, и пошел в раздевалку.

Отец не заметил, как сын вышел из клуба. Вышагивая до угла и обратно, он размышлял о приятных вещах и, между прочим, о Бельгии. Он представлял себе, как его Роберт выходит из поезда на станции «Бельгия» и его встречают иностранцы, и говорят ему «сдрафстфуйте» и ведут его в самую лучшую гостиницу. Сам Куковякин за границей никогда не бывал, да и вообще нигде не бывал кроме Калуги, куда его как-то посылали в командировку на два дня. А вот перед сыном уже и дальние страны замаячили.

Роберта нашли на скамейке в скверике возле поликлиники, где работала его мать. Он лежал там, свернувшись калачиком,

Медсестра, которая проходила мимо, сначала подумала, что мальчика кто-то напоил. Она стала его тормошить, но он не приходил в себя. Тогда женщина забила тревогу, побежала к врачам. Ему сделали промывание желудка возбуждающий укол, и только после этого на скорой отправили в больницу,

Отец разыскал его там лишь на следующий день. Роберт, хотя и пришел в сознание, но не желал ни в какую называть свою фамилию и адрес. Вечером отцу разрешили навестить сына. Он вошел в палату маленький, сгорбленный, взъерошенный, как воробей, и поставил на тумбочку бутылку сока.

– Вот... Это, говорят, можно,– сказал он, заглядывая сыну в глаза, как заглядывает ребенок, который набедокурил, и боится признаться в этом взрослому.

Роберт не ответил ему, но и не отвернулся.

Тогда Куковякин-старший собрался с духом и сказал:

– Ты это... Робчик. В общем, забудь... К чертовой матери эти шахматы. А транзистор я тебе и так куплю.

Он закрыл лицо руками, как будто силился что–то вспомнить.

– Ой, беда, беда... И что ж это мы с тобой наделали, сынок. Но теперь все будет по-другому. Я тебе это обещаю.

– Где мама? – спросил мальчик.

– Она там, внизу, с Анжелой. Боится, что врач рассердится, если с ребенком в палату... Завтра мы тебя заберем отсюда, если выпишут.

Отец не знал, что еще сказать. Беда как будто раздавила в нем какую–то пружинку. Это был уже не тот Куковякин, которого можно было бояться, а так... бухгалтер.

Он суетливо поправил сыну одеяло и, шмыгнув носом, ушел, даже не попрощавшись.

Роберт отвернулся к стене и закрыл глаза. Так он и лежал, прислушиваясь к разговорам больных.

Но вот в палате погасили свет. Остался только тусклый синий глазок над дверью. И тогда он встал, сунул ноги в шлепанцы, и вышел в коридор. Там, в коридоре, был полумрак, светилась лишь лампа на столике дежурной медсестры. А она спала, положив голову на локоть.

Стараясь ее не разбудить, Роберт прошел в столовую, снял со шкафа шахматы и стал расставлять фигуры на доске так, как они стояли перед тем, как Птах объявил ему мат.