ПАРОВОЙ ОГУРЧИК

(рассказ печатался в журнале "Октябрь" под названием "Проездом")

Около самого подъезда кто-то окликнул Витька.

– Эй, малец!

Собственно, можно было бы и не обращать внимания на этот окрик, потому что, если разобраться, то он ни к чему не обязывал – мало ли мальцов на улице. Но Витька как будто кто за шиворот схватил.

– Ну, чего остолбенел? – Голос, который его окликнул, был совсем рядом.– Испугался, что ли? Не боись, я тебя не съем.

Витек обернулся и увидел человека в кепке с пуговкой на макушке, в длинном пальто и в сапогах.

– А я и не боюсь, чего мне бояться, – дернул плечами Витек.

– Ну и правильно делаешь,– сказал незнакомец, снял кепку и почесал в затылке. – Ты здешний будешь?

– Ну, здешний, а что?

– Всех тут знаешь?

– Ну, знаю, а что?

– А Тимонины тут проживают?

– Ну, проживают, – насторожился Витек: незнакомец назвал его фамилию.

«Кого он ищет? Меня? Может, из милиции? – мелькнуло у Витька в голове. Вчера кто-то высадил окно в школе и директор пригрозил милицией, если никто не признается.

– Это не я разбил стекло, – сказал он и тут же, спохватившись, добавил: – А кто разбил, не знаю.

– В несознанку, значит ушел. Ну, дело твое. А скажи, малец, Катерина Тимонина дома?

«Как это я мог принять его за милиционера? Таких чудных милиционеров не бывает», – подумал Витек. Только теперь он рассмотрел своего собеседника как следует: весь будто на шарнирах, говорит, а сам пританцовывает, как будто ссать хочет, на голове кепка как у вратаря из кинофильма, а на ногах кирзачи. До сих пор Витек считал, что сапоги носят только военные, милиционеры и замшелые пердуны, которые потеряли представление о времени. Наверно, какой-нибудь материн дальний родственник из деревни.

– Вы из деревни?

– Почему из деревни? Нет, я из Киржача. Решил вот поинтересоваться начет старой знакомой.

– Это моя мать, она должна уже прийти с работы.

– Во как, елки–моталки, так ты выходит Виктор,– определил незнакомец, и смерил Витька любопытным взглядом. Так смотрят на собачку незнакомой породы.

– Пошли что ли, я чайник поставлю,– пригласил незнакомца Витек. Голод давал знать о себе, да и замерз он уже в своем буклевом пальтеце.

– Постой, постой.– Незнакомец взял его за плечо.– А что вы вдвоем с матерью живете?

– Ночевать у нас негде все родственники останавливаются в доме колхозника на Минаевском рынке.

– Да ладно, я, может, в другой раз зайду,– замялся незнакомец.– Я тут проездом.

Незнакомец Витьку совсем не нравился: скользкий какой–то, все кругами ходит, и потом... эта кепка, эти кирзачи... Кто сейчас такое носит. Витьку вовсе не хотелось, принимать незваного гостя, но мать будет недовольна, если узнает, что он спровадил родственника даже чаем не напоив. Она к ним слабость питает, и они этим пользуются, то платок им купи, то туфли. Все они были на одно лицо, мужики – кряжистые с короткими темными шеями и пегими нечесаными волосами, женщины как будто из узелков разной величины, с плоскими безбровыми лицами. И все как на подбор льстивые и наглые одновременно.

– Пойдемте, а то мама будет сердиться, что я вас чаем не напоил,– Витек, как мог, играл роль радушного хозяина.– А, может, мама и пришла уже.

– Была не была,– решился, наконец, незнакомец. – А конфеты у вас к чаю есть?

Они поднялись наверх. Витек достал ключи, но на всякий случай три раза стукнул в дверь. Мать открыла в переднике и с поварешкой в руках. Увидев, что Витек не один, она хотела что–то сказать, но как будто чего–то испугалась. Попятилась и мокрую поварешку вытерла о передник.

– Паша, – сказала она как-то странно, не то назвала, не то спросила. Таким голосом, как будто не она сказала, а кто-то вместо нее.

– А мы тут с Виктором познакомились...

– С Виктором?

– Ну да, вон какой вымахал. А на карточке как все равно заморыш какой...

Витек глядел то на незнакомца, то на мать и никак не мог взять в толк, отчего это они так странно ведут себя: стоят в дверях, жмутся, как будто им стыдно стоять вот так, и говорить невесть что, а что нужно сказать, они не знают.

Как бы в подтверждение этих мыслей незнакомец посмотрел на дверь, и сказал ни с того ни с сего:

– А вы чего электрический звонок не поставите? Надо поставить, тогда и дубасить в дверь не придется.

Мать как будто обрадовалась, что нашлась, наконец, тема для разговора, заулыбалась.

– Да у нас, в электричестве никто не разбирается. Я страсть как боюсь всех этих проводов, а Витю покамест никто не обучил.

– Ну, это дело поправимое,– сказал незнакомец. Снял кепку, пригладил рукой вихры, и шагнул в прихожую. - Была б охота.

По всему было видно, что он чувствует себя увереннее. «И мать как будто подменили,– удивлялся, глядя на нее, Витек. – Всегда ведь первым долгом смотрит, чтобы гости тапочки надевали. А этот в сапогах – и прямо в комнату. Ему, значит, можно...»

Между тем Паша, как назвала его мать, прошел по комнате, посмотрел картинки на стенах, снял с этажерки гипсовый бюстик Пушкина, повертел в руках, поставил на место.

– Вот так, значит, и живете,– сказал он, как будто одобрил.

Снял пальто, аккуратно сложил клетчатое кашне и засунул его в рукав.

Мать как будто ждала этого. Взяла у него пальто и повесила на плечики в прихожей. При этом она все время улыбалась какой–то глуповатой улыбкой. И это тоже не понравилось Витьку: «И чего это она все лыбется, как чокнутая... Молчит и лыбется, неизвестно чему».

Паша уселся на кушетке, широко расставив колени, и смотрел то на мать, то на Витька, молча смотрел и тоже улыбался, но не так, как мать, не глупо, а нахально.

Витек не выдержал и съехидничал:

– А Киржач это деревня такая?

Соседка, когда хотела сказать про кого-нибудь плохое, говорила: «деревня».

Но Паша как будто и не заметил его подковырки, повертел головой, оглядывая комнату, поднял глаза на потолок:

– Тесновата комнатенка–то!

И тут мать словно прорвало. Не часто Витьку приходилось видеть ее такой.

– Нам хватает, а кому не нравится, не держим! Думаешь, осчастливил, да? Думаешь, пришел, так тебя тут с цветами встречать должны, да? Тебя, между прочим, никто сюда не звал...

Она не кричала, нет. Не надсаживалась в крике, но видно было, что ее что–то задело. Сказала, и села на стул у двери, сложила на груди руки, дескать: «Ну, побыл, и ладно, а теперь ступай себе туда, откуда пришел».

Но Паша и не думал никуда идти. Встал, потрогал дверной косяк:

– Отваливается, прибить надо.

– Надо будет – прибьем.

– Витек, молоток, гвозди, есть?

– Какие еще гвозди?

Витьку хотелось быть грубым с этим Пашей. Но тот как будто не хотел замечать его грубости.

– Тащи инструмент, говорю, сейчас пришпандорим.

– Нету никаких инструментов.

– Да как же так, чтоб в хозяйстве не было инструмента,– удивился Паша.– Ты что ж в стиляги подался?

Витьку хотелось запустить чем-нибудь в этого человека, причинить ему боль, унизить. И в то же время он чувствовал себя маленьким, беспомощным. Никогда он еще не чувствовал себя таким маленьким и беспомощным. До сих пор он был мужчиной в доме. Бывало, мать его и поругает и за ремень возьмется, но все это делалось так, что не умаляло его достоинства. Любая обида проходила, когда мать садилась рядом и спрашивала:

– Как думаешь, Витек, может, нам проигрыватель купить и пластинки слушать?

И вот является какой–то посторонний мужик в сапожищах и распоряжается в доме. А мать все сносит.

Но она и не собиралась сносить. Толкнула ногой дверь.

– Ну, вот что, залетка, проведал и ступай себе.

Паша пожал плечами. Уходя, с сожалением почему-то взглянул на абажур.

– Да ладно тебе, я ж ни на что не претендую. Я проездом.

В прихожей он нахлобучил кепку и сказал:

– Ну пока, может загляну как-нибудь.

И ушел. Витек чуть не подпрыгнул от радости. «Ай да маманя! Как этого Пашу на место поставила. А то приперся, и распоряжается как у себя дома».

Но мать, как видно, не разделяла его радости. Она сразу сникла, и вроде бы даже в одночасье постарела: прядки волос слиплись на лбу, синие жилы выступили на руках, вокруг ногтей красные дужки... Села на кушетку, где только что сидел Паша, смотрит в одну точку и молчит.

Витек ей:

– Ма, может, чайник поставить? Здорово ты его турнула этого сапога. А то ходят тут всякие...

– Он не всякий, в том–то и дело. Он твой отец...

Отец... Витек никогда не задумывался над тем, кто его отец, как он выглядит. Мать говорила: «Отец от нас ушел». Никогда не говорила: «Отец бросил нас». Это соседка любила повторять: «Эх, горемычный, отец–то бросил»,– когда вытаскивала откуда–то из–под подола леденец и протягивала его Витьку. Мать никогда не заводила разговоров на эту тему и, чуть кто заговорит, сразу обрывала: «Ну, хватит!» И после этого ее холодного и твердого, как камень, «Ну, хватит!» никто больше не решался продолжать, даже зловредная соседка.

В детстве Витек считал, что отец – это как родинка. У кого есть родинка, а у кого нет. И тем, у кого нет, ничуть не хуже живется, чем тем, у кого она есть. Вот велосипед – это другое дело. Но однажды Струженцов вывел во двор новенький, сверкающий никелем и голубой краской велосипед. Да, именно вывел, ни дать ни взять, как выводят младшую сестренку в праздничный день. Он сказал: «Отец купил»,– и тогда Витек впервые в жизни пожалел, что у него нет такого человека.

А потом еще в школе... Однажды на уроке в класс пришла общественница, вроде бы из родительского комитета. Она часто приходила в школу и подолгу сидела в учительской. А тут пришла прямо на урок.

– Ребята!– сказала она, обращаясь к классу.– Елена Николавна любезно согласилась предоставить часть своего урока для того, чтобы мы смогли распределить билеты на концерт артистов филармонии. Деньги принесите завтра. Состав будет очень сильный. Артисты в основном с классическим репертуаром.

Тут все стали перешептываться. Не каждый же день бывает распределение билетов, да еще прямо на уроке.

– Попрошу тишины,– хлопнула в ладоши общественница.– Концерт вас не касается. Он для родителей. Деньги, вырученные от концерта, пойдут на оказание материальной помощи неблагополучным семьям.

Сначала распределялись двухрублевые билеты, потом по рублю с полтиной, потом по рублю.

Общественница называла фамилии, ребята подходили к ней и брали билеты.

Когда билеты кончились, а Витька так и не вызвали, он подумал: «Пропустила», – и хотел уже поднять руку. Но тут взгляд его встретился со взглядом Таньки Жиличкиной, и он понял, что его фамилии просто нет в списке. Жиличкина смотрела на Витька так, как будто хотела ему сказать: «Нас не назвали, потому что мы не можем сравниться с другими, мы хуже, но зато понимаем друг друга». Про Жиличкину было известно, что у нее нет отца, а у матери, которая работает уборщицей еще двое детей. Витек ее и за девчонку–то никогда не считал, всегда она нечесаная, плохо одетая...

После звонка он решительно направился к общественнице.

– Дайте и мне билет, пожалуйста.

Товарищи вокруг толкались и перешептывались.

– Как твоя фамилия, мальчик?

– Моя фамилия Тимонин.

Общественница пробежала глазами список сверху вниз, потом снизу вверх.

– Тебя нет в списке. Кто твои родители?

Услышав разговор, учительница отозвала ее в сторону и что-то сказала.

– Дайте и мне билет, пожалуйста, – повторил Витек как можно тверже.

– Нет, мальчик,– сказала Синельникова,– этого я сделать не могу. Вы живете без отца, мать у тебя работает на стройке... Билеты распространяются для того, чтобы оказать вам помощь.

Она говорила, а все вокруг слышали, казалось, что они даже перестали толкаться, что даже притихли, чтобы лучше слышать. И каждое слово в тишине звучало, как у диктора Левитана – на всю страну. Витек зарделся и выскочил в коридор, ему хотелось убежать и никогда больше не показываться в школе.

Еще и еще восстанавливая в мельчайших подробностях приход отца, Витек хотел вернуть ту злость, которую он испытал, когда отец, тогда еще просто гость, ходил по комнате и громко высказывал свои замечания насчет карнизов, но почему-то это у него не получалось. Почему-то хотелось плакать. Мать ревела вовсю, и ему хотелось. А никакой злости и в помине не было. Хотелось, чтоб кто-нибудь положил руку на затылок и сказал: «Не распускай нюни, все будет как надо, вот увидишь». Но сказать ему это никто не мог, и потому Витек расхныкался. Для матери это было как сигнал. Она тут же перестала всхлипывать, вытерла посудным полотенцем красные глаза, и пошла на кухню, бросив на ходу:

– Вермишель будешь? Там еще котлеты вчерашние остались.

– Ма, а он больше не придет? Пусть не приходит. Не было его и не надо, обойдемся без отца. У Котьки отца нет и у Глебки нет, и живут ведь.

– Успокойся, сынок, ему сюда путь заказан.

На другой день Витек пришел из школы рано. Открыл дверь своим ключом, вошел в прихожую. Все здесь было перевернуто вверх дном. На полу сидели на корточках мать и отец и разглядывали свежеструганную доску. Пол в прихожей был засыпан опилками и стружками. Отец был в материном пестром переднике и в ее домашних тапочках.

– А, Виктор, здорово живешь,– сказал он как ни в чем не бывало.– Ты–то мне и нужен. У тебя линейка есть?

Витек открыл портфель, достал линейку и протянул отцу. Тот приложил линейку к доске, чиркнул карандашом.

– Пили здесь,– протянул Витьку ножовку.

Витек начал водить ножовкой по отметке. Полотно гнулось, и все время выскакивало из бороздки.

– Чудак–человек, не нажимай, когда вперед толкаешь, а на себя тяни резче.

– Да я и так резко...

Отец взял ножовку, сделал несколько энергичных движений, и аккуратная чурочка упала к его ногам.

– Первое дело доску крепче держать, чтоб не дрожала, тогда ровней пойдет. Понял? На вот, пили, а я пока торцы обстругаю.

Через несколько минут доски были готовы. Отец сбил их гвоздями, и получился карниз. И какой карниз! Ровный, гладкий, не самодельный, а настоящий. Отец приладил его и занялся дверцей кухонного шкафа. Он строгал, пилил, забивал гвозди и при этом не умолкал ни на минуту.

– Мастеровой голубчик, что паровой огурчик. Знаешь, такие огурчики бывают твердые, пупырчатые. Самое милое дело под засолку. Да ты огурцы–то любишь? Кать, он огурцы уважает?

– Он у меня едок, что ни дашь – съест,– ответила мать, весело подмигивая Витьку.

Отец как будто заразил ее своей деятельностью. Она взяла тряпку и стала протирать все подряд: и статуэтку на этажерке, и подоконники, и даже швейную машинку. Витек надулся было – чего она перед этим Петром старается, – засел за уроки без ужина, даже чаю не попил. Но мало–помалу мания наведения порядка охватила и его. И вот он поправил книжки на столе, поточил карандаш, хотя особой необходимости в том не было. Потом махнул рукой на уроки и пошел в прихожую прибивать вешалку для шапок. Мать давно ее купила, да повесить все руки не доходили. Витек взял вешалку, нашел гвозди, но молотка нигде не было. И тут он увидел: отец сидит на кушетке, вертит в руках рубанок, а на коленях у него лежит молоток.

Витек подошел к нему и сказал:

– Это... как его... Можно молоток?

И тут же разозлился на себя: «Чего это я прошу свой молоток? Клянчу, как будто это не наш молоток, а его».

– Вешалку решил прибить? – спросил отец.– Добро. Пойдем, глянем, куда лучше нам ее приладить. А мать пока, может, чего пошамать сообразит. Слышь, Катерина, может, сообразишь чего?

Сидел он на кушетке и смотрел на Витька снизу вверх. А глаза у него были озорные, и как будто комната в них приплясывала. Сердиться, когда на тебя смотрят такими глазами, нельзя никак. И Витек сказал:

– Только у меня гвозди плохие, кривые все.

– Не бери в голову, руки–то не кривые.

Витек стал приколачивать гвоздь. Отец стоял тут же и кивал своей лысой головой в такт каждому удару, как будто одобрял. Витек неловко ударил, молоток соскользнул со шляпки, и гвоздь согнулся. Витек хотел постучать с другой стороны, чтобы прямо в стене выпрямить гвоздь.

– Постой, я сейчас... – остановил его отец. Он сбегал в комнату и принес оттуда большие черные плоскогубцы. Они были так устроены, что могли служить одновременно и пассатижами и кусачками. В общем, славная вещь. Витек таких сроду не видывал. Отец зажал гвоздь плоскогубцами и легко забил его насколько нужно.

– Что, понравилось? – спросил он, заметив, с каким интересом Витек рассматривает плоскогубцы.– Ими еще и как клещами можно орудовать. Идем-ка, что покажу.

Они прошли в комнату. Отец встал на колени, полез под материну кровать и выдвинул оттуда небольшой облезлый чемоданчик.

– Ну вот,– сказал он для пущей важности и церемонно открыл крышку. Чего здесь только не было – пилы, напильники, стамески всевозможных видов, отвертки, одних рубанков штук пять!

– Ух ты! –вырвалось у Витьки.– А чего рубанков столько?

– Балда,– сказал отец.– Тут только один рубанок, а это фуганок, шерхебель, зензубель, шпунтубель... На, пользуйся, тебе принес.

Витек как-то недоверчиво взглянул на отца и потянулся к инструменту.

– Теперь можно будет что-нибудь сделать.

– Ясное дело. Перво-наперво надо сколотить что попроще, тубаретку, к примеру.

– Табуретку?

– Ага, чтобы матери удобней было картошку чистить. На тубаретку сел, кастрюлю на пол – раз-раз, и готово. В ногах–то правды нет.

– Мы в школе на труде разделочную доску выпиливали.

– Делов-то куча! Тубаретка – это тебе, брат, не доска. Тут повозишься... А потом мы чего похлеще смастерим. Вот, к примеру, шифоньер. Морилкой, политурой пройдемся – глаз не оторвешь. Мы с тобой, брат, таких кренделей наделаем – все ахнут. Мастеровой голубчик, что боровой огурчик, нигде, значит, не пропадет. Кто ремеслу обучен, у того всегда будет кусок хлеба с маслом. Был у меня приятель, мы с ним на пару вкалывали. И не то, чтобы вкалывали, а деньги хорошие имели. Но не жилось ему, как человеку, в инженеры захотел. «Ну его к черту все,– говорит.– Надоело топором махать, пойду учиться». Молодой был напарник. Я говорю: «Смотри, Василий, мастеровой голубчик... а он свое: «Такое время, сейчас без диплома никуда». В общем, поехал в Москву куда–то там поступать, устроился на квартиру, а тут столяры приходят: хозяйке фортку подновить. Васька им: «Сколько за фортку возьмете?» А они: «Пятерку дашь, ладно». Тут он книжки побоку, и в домоуправление. «Возьмите меня на работу». Вот как, брат, бывает. А ты кем хочешь стать?

Витек не думал о том, кем он хочет быть. И если он представлял себя взрослым, то каждый раз менял профессию. То он был шофером и носил кожаную кепку, ехал за город на своем самосвале, останавливался возле реки и черпал воду для радиатора, а вокруг стрекотали кузнечики и небо было, как купол. То он носил военную форму, то милицейскую и всякий раз подъезжал к Театру Советской Армии на собственном мотоцикле с коляской.

– Моряком хотел бы стать.

– Во как,– кожа на лбу у отца пришла в движение, брови поползли наверх.– Ну, смотри, Виктор, но, на мой взгляд, никудышное это дело – болтаться всю жизнь по морям, по волнам этим. Лучше уж шофером быть или по крайней мере офицером: деньги будут. А всего лучше знать ремесло. Так что ты подумай.

Витек ухмыльнулся: дескать, я знаю, чего хочу, но про себя решил подумать. Уж больно нравился ему этот инструмент. И хотелось поскорее испытать его на деле. Все вещи были настоящие, серьезные, не то что в наборе «Юный умелец».

Пришла мать и поставила на стол целую кастрюлю макарон.

– Сделал дело – лопай смело,– сказал отец и положил себе в тарелку добрую половину содержимого кастрюли.

Витек удивленно посмотрел на мать, будто хотел сказать: «Что это он, разве так можно: даже не подождал, пока ему предложат, даже руки перед едой не помыл...» Мать кивнула с улыбкой: дескать, можно.

Что поражало Витька в отце, так это то, что он все делал так, как будто иначе и немыслимо. Он, видимо, ни на минуту не задумывался над тем, не будет ли нескромным, например, войти в комнату прямо в сапогах, без спросу налить себе компоту, если хочется пить, почесать ногу за обедом. Во всем, что бы ни делал, он был прав. Оттого–то, верно, все и получалось у него легко и просто.

После обеда отец закурил «Приму» за столом. И мать не сказала ему, чтобы шел на кухню, как говорила соседке, а принесла блюдце вместо пепельницы.

– А что, может, в кино двинем? Какая у вас тут картина идет?

В «Экспрессе» шла новая комедия «Карнавальная ночь». Отец в кинотеатре хохотал так громко, что на него зашикали с задних рядов. Витьку стало неловко за отца, но он тут же заставил себя думать: «А мне–то что. Пусть себе ржет, если есть охота. Мало ли кто как себя ведет, так за всех и краснеть?»

На экране полным ходом шла подготовка к новогоднему балу: кто-то репетировал, кто-то развешивал гирлянды. Все суетились, а главный герой Огурцов то и дело попадал впросак.

– Ну, дает,– сказал отец, когда они вышли из кинотеатра.– Люблю этого артиста. Хорошо играет, смешно.

– А помнишь, мы еще смотрели «Закройщик из Торжка»? – сказала мать.

– А,– сказал отец,– вспомнил. Ладно, пойду я, мне на «Аннушку».

– Мы проводим.

Вечер был холодный. У Витька зуб на зуб не попадал, но он старался не дрожать. Нахохлился и молчал. И мать молчала, и даже отец смолк. Они стояли на трамвайной остановке и смотрели туда, откуда должен был появиться трамвай, и все, наверное, думали одно и то же: «Где он там подевался?». Но вот, наконец, трамвай пришел. Отец сказал «пока», сел и укатил. А Витек с матерью пошли домой. Дома Витек еще раз открыл чемодан с инструментом и решил, что непременно кому-нибудь из приятелей расскажет о нем или даже покажет его.

Но на следующий день был выходной, и Витек так и не увидел своих приятелей. С самого утра он слонялся по квартире, места себе не находил. Свет за окном пошел на убыль, когда Витек наконец разобрало зло: «Да что в конце концов, торчим как привязанные из–за этого, а он возьмет и не придет».

– Ты бы к соседке сходила, – сказал он матери.

– Что это ты меня выпроваживаешь?

– Просто смотрю, ты прическу сделала, а никуда не идешь.

– Что уж мне и причесаться нельзя?

– Значит, ты прическу сделала, чтобы дома сидеть?

– Человек всегда должен быть аккуратно одет и причесан. Даже когда его никто не видит. Ему самому приятно, когда...

– Что-то раньше ты не больно причесывалась.

– А тебя, бывало, в выходной день не удержишь.

– Ну и что?

– А то.

– Тогда я пошел.

– Иди.

Витек неохотно влез в резиновые сапоги, надел пальто, нахлобучил шапку. Толкнул дверь и чуть не сбил с ног отца. Отец был в кепке и в ботинках с галошами, в обеих руках он держал свертки.

– Стоп, машина, вертай назад. Тут и для тебя, Палыч, кой–что найдется.– Он потряс перед Витьком одним из свертков.

Витек скорчил недовольную гримасу, но тут же разделся, достал книгу, сел на диван, а сам нет нет, да и посматривал на сверток. Отец шуршал бумагой и выставлял на стол гостинцы: баночку икры, сухую колбасу, две коробки шпрот, еще какие–то консервы, потом бутылку кагора и, наконец, взялся за тот самый сверток. Витек тотчас же уткнулся в книгу.

– Смотри, Палыч, подойдет, что ли? – сказал отец. В руках у него была новенькая дрель. – Держи, пригодится.

Витек взял дрель, повертел ручку, потрогал шестеренки. Вещь хорошая и дорогая, это сразу видно.

Только что с ней делать? Витек еще раз повертел ручку, больше из вежливости. Потом выдвинул из-под кровати чемодан с инструментом и осторожно положил дрель туда. Вещь–то все-таки хорошая. Отец так и заливался:

– Смотри-смотри, складывает. Хозяйственный мужик будет, весь в меня.

– Паш, ты что это деньгами расшвыриваешься? – сказала мать. Теперь Витьку понравилась ее прическа. Утром ему казалось, что у матери и не прическа вовсе, а что-то наподобие головного убора. Казалось, вот она снимет этот головной убор и останется, как всегда, в косынке. Она привыкла быть всегда в косынке. На стройке, где она работала бетонщицей, все женщины повязывали косынки. Витек считал, что его мать женщина средних лет, а тут обнаружил, что она много моложе других женщин, которых он считал молодыми. Он протянул матери дрель и сказал:

– Хочешь покрутить?

Она потрепала его по голове. Взяла дрель и осторожно повернула ручку, как будто это была и не дрель вовсе, а какой–то радиоприемник, с которым надо обращаться бережно.

– Хорошая вещь, полезная.

– Еще бы,– сказал отец.– Она и по дереву, и по металлу, черта продырявит, если победитовое сверло поставить. Вот, малец, только делом занимайся. Книжки там писать всякий может, инженеров тоже много, а мастеровой голубчик, он, брат...

– Как паровой огурчик,– досказала мать. И все засмеялись: и Витек, и мать, и отец.

– Ладно, это дело надо обмыть.

– Может соседку позвать,– предложила мать.– Она тебя видела. Еще растрезвонит, что ко мне мужики посторонние шляются. Такая вредная особа, с ней лучше быть в хороших отношениях.

– А, ну тогда зови.

Соседка не заставила себя долго ждать. Она пришла в синем платье в цветочек. Это платье у нее было парадное, «кобеднишное», как она говорила, и Витек понял, что предстоит не обыкновенный ужин, а нечто большее.

– Вот муж мой, Павел,– представила мать отца.

Соседка только носом шмыгнула. Она восседала за столом как в президиуме. А отец, нет, чтобы вести себя степенно, дружелюбно как подобает хозяину и главе семейства, покатил как под горку.

– Кагорцу? Вы же любите, по вам сразу видать.

Соседка, всегда такая бойкая и языкастая, зыркнула на него злобно, и поджала губы: не на такую, дескать, напал, кабы не пришлось пожалеть о своих словах.

Отца же так и несло.

– А я полагаю, трудовому человеку выпить с устатку не грех. Вы, извиняюсь, где трудитесь?

Соседка спекулировала собачьими шапками, которые ей сестра привозила из Казани, и была на заметке в милиции, где на ее деятельность смотрели сквозь пальцы только потому, что она была вдовой участкового.

Она отодвинула от себя рюмку, и сверлила своими рыбьими глазками отца. Все в доме знали, что ссориться с ней опасно. Она была подозрительна и злопамятна, запросто могла настучать в милицию, если кто жил без прописки или плохо отзывался о власти. И потому многие заискивали перед ней, даже одаривали. Зинкин сожитель из пятой квартиры ей корзину винограда поднес, которую ему прислали родители из Батуми.

Отец ничего этого не знал, и потому откровенно хамил.

– Кагор, значит, не уважаете. Дело ваше. Был у нас один электрик, Ларионов, кажется, или Ларькин... С виду такой культурный: «здрасьте, извиняюсь, будьте любезны...» Поехали мы с ним как-то в командировку в Балабаново. Дали нам на двоих комнату в заводской общаге. Ну, я с ним, как с человеком – пузырь на стол, колбаски порезал, шпроты открыл, а он такой непростой оказался: «Увольте,– говорит,– водку пить не хорошо, я не пью и вам не советую». Ну, я предложил за красненьким сбегать. Он ни в какую: «Что вы, что вы, это лишнее». Пришлось одному буздырять. А на следующий день он сказал, что заболел, и ушел с работы. Я после смены купил лимон, пачку хорошего чаю, аспирин, чтобы полечить товарища. Прихожу, а он бухой в дупель на полу лежит, обоссался, облевал всю комнату, кругом флаконы валяются – одеколонщик оказался.

– Это к чему? – напряглась соседка.

– Так, к слову пришлось.

Отец залпом выпил вино, занюхал карамелькой, и продолжал:

– А еще был у нас общественник, горбатый, но во френче и с портфелем. Пацаны за ним бегали, дразнили: «Горбач, горбач помилуй наш Киржач». Он зараза принципиальный был, все про всех разнюхивал и стучал фининспектору и в органы. Там его, правда, всерьез не принимали, считали за полоумного. Так он на них написал жалобу прямо в Москву. Приехал оттуда человек разбираться, и опознал в горбуне полицая.

– Ну, я пошла,– подхватилась соседка.

– Ага,– сказал отец.– Извиняюсь, если чего не так.

– Зря ты Паша так с ней. Еще гадость нам сделает,– сказала мать после того, как захлопнулась дверь за соседкой.

– Пусть только попробует,– встрял Витек. – Я ей роги пообломаю.

– Ну, вы два сапога пара,– рассмеялась мать.

Сразу стало как–то легко дышать, как будто в комнате открыли окно, и все стали наперебой шутить и смеяться. А потом мать попросила Витька помыть посуду, но как следует, не спеша, и он пошел на кухню, а она о чем-то тихо беседовала с отцом с отцом и держала его за руку. Витьку очень хотелось услышать, о чем это они там говорят. Но разговаривали они шепотом, да и почти не разговаривали, а больше смотрели друг другу в глаза. Из кухни можно было видеть: скажет мать слово и молчит, вертит в руках пустую рюмку, отец ответит и снова тишина.

Витек перемыл всю посуду, а они все сидели и, судя по всему, отец не собирался уходить.

– Витек, – сказала мать, придя на кухню,– ты не обидишься, если я тебе сегодня здесь постелю. Уже поздно и отец останется ночевать у нас

Витек лежал на кухонном полу, на мягком матраце, укрытый толстым ватным одеялом, и через приоткрытую дверь видел часть комнаты. Там под абажуром сидели они: мать и тот человек, который так неожиданно вторгся в его жизнь, что все остальное, что было главным для него, как будто попряталось куда–то.

Отец нагнулся над столом, и казалось, будто свет стекает у него по плечам. «А как его теперь называть, папой или батей,– думал Витек, засыпая.– а то назовешь батей, а он поднимет на смех».

Когда утром мать разбудила его, отца уже и след простыл. Уходя на работу, мать сказала:

– Сегодня не задерживайся, отец будет ждать. Он там что–то мастерить задумал.

Едва дождавшись окончания уроков, Витек побежал домой. Отец успел натащить всяких досок. Он сидел на корточках в прихожей, курил и смотрел на доски, как будто спрашивал их: «На что ж вы годитесь?»

– Как оно, ничего, Виктор? Много уток наловил?

– Да немного.

– Тогда давай кумекать, что из этого добра получится.

– Мы ведь решили табуретку.

– Можно и тубаретку, и полку для посуды. Таких штуковин понаделаем, брат, ахнут все. Столярное ремесло – это тебе не хухры–мухры. Видал вон, руки.– Отец растопырил перед Витьком короткие и желтые свои пальцы. – Как там в песне поется: «Вот эти руки, руки трудовые, руками золотыми назовут». То-то и оно...

– А телевизор? – спросил Витек.

– Что телевизор? – не понял отец.

– А телевизор собрать сможешь?

– Это не по нашей части.

– Значит, не сможешь?

– Были б детали.

– Диоды, да?

– Главное, брат, трубка, без нее никакого телевизора не бывает. Да на кой нам телевизор. Эка невидаль, пошел в магазин и купил. А пойди – купи тубаретку. Не простую, конечно, простых полно, а чтоб, скажем, фигурную под мореный дуб.

Витек достал инструмент. Отец прибил к полу деревянный брусок, чтобы можно было упирать в него доску и строгать, и показал Витьку, как это делается.

– Давай, строгай пока, а я клей разведу.

Он нагрел воды в кастрюле и побросал туда кусочки столярного клея. Тяжелый, неприятный запах распространился по всей квартире. Витек сморщился и зажал нос.

– Как запашок? Ничего, а? Да не кривись – нюхай. Я тоже спервоначалу кривился, а Авдей, был у нас такой, в своем деле Бетховен, говорит: «Чего рожу воротишь – нюхай. Это твой хлеб». И ничего, принюхался. Для меня теперь этот запах самый, что ни на есть лучший.

Пока Витек строгал, отец развел клей, напилил брусков, достал стамеску и принялся вырезать пазы. Все это он делал как будто рассеянно. Одно недоделает, за другое возьмется, покрутит в руках, положит. Но дело подвигалось, и вскоре все детали будущей табуретки, кроме сиденья, над которым корпел Витек, были готовы.

Витек делал все, что ему велели: строгал, пилил, клеил, и получалось у него вроде бы неплохо, но отец морщился.

– Похоже не лежит у тебя душа к столярному делу, а жалко, хорошее ремесло, чистое.

– Ну, почему же?..

– Да не лежит, и все тут. Без куража работаешь. Если кому что нравится, разве так делает? Вот я, к примеру, когда столярному делу пришел учиться, чудил во всю. Мастер мне говорит: сними здесь три миллиметра. А мне стружка понравилась, какая она из рубанка кудрявая лезет, духовитая. Я строгаю и строгаю. Так бы всю заготовку на стружку извел, если б по шее не получил.

– Знаешь, пап, может, у меня другое призвание,– сказал Витек и удивился: как это у него язык повернулся произнести вслух это самое «пап». Путешественники, к примеру, тоже нужны народному хозяйству...

Работа была закончена. Табуретку крепко–накрепко перевязали бинтом, чтобы лучше клей схватил, и водрузили на антресоли сохнуть. Отец был не в духе, хотя и шутил, но как-то деревянно. Витек дулся. Пришла мать и отправила его в кино. Когда он вернулся, отца уже не было. Мать шила на машинке.

– Батя уехал по делу,– сказала она, поймав вопросительный взгляд сына.

– Ага,– кивнул Витек.

А сам подумал: «Он обиделся. Ему хотелось научить меня всему тому, что он сам умеет, а я его подвел».

Мать отложила шитье, молча вышла на кухню, вернулась и поставила перед Витьком тарелку гречневой каши. Устало улыбнулась ему.

– Мама...

– Что, сына?

– Да ничего, просто я думаю, нам хорошо бы иметь полку для посуды. Такую, знаешь, трехэтажную, как продаются в хозяйственном, только лучше.

– Вот и сделаете с отцом.

– Вот и сделаем. Сам сделаю, а ему покажу.

– Так уж и сам?

– А чего, инструмент–то есть.

Все следующее утро Витек обдумывал конструкцию полки. На уроках был рассеян, отвечал невпопад.

Дома наскоро переоделся в старый тренировочный костюм, развел вонючий клей, достал доски. Как будет выглядеть полка, он еще не знал. Знал только, что будет не хуже покупных.

Из всех досок Витек выбрал самую толстую и тяжелую. Раз–другой прошелся по ней рубанком. Не тут–то было... Рубанок то и дело спотыкался о сучки, не снимал стружку, а выламывал щепки.

Попробовал топором. Топор пошел вкось. Доска треснула. Со второго удара развалилась. Витек взял обе половины. Ни одна из них для полки не годилась. «Пусть будет двухэтажная», – успокоил себя Витек и стал строгать остальные доски. Те оказались мягче и легче. Но на струганной древесине оставались неизгладимые рубцы. Витек их сравнивал – они появлялись в другом месте. Тогда он решил оставить, как есть: «Все одно потом шкурить, красить...»

Оставалось лишь собрать полку, покрасить и повесить над кухонным столиком. Витек догадывался, что полка должна собираться не так, но все же достал гвозди и крепко–накрепко сколотил доски. При этом одна боковина треснула, но не очень заметно. В общем, получилось что-то наподобие лестницы.

Очень широкая, грубо сколоченная лестница с двумя перекладинами. Но Витек остался доволен. Шутка ли: впервые он сделал вещь исключительно своими руками. И не простую, а полезную. Каково же было его удивление, когда мать, войдя в прихожую, не всплеснула руками от восторга, и даже не посмотрела на полку, а сказала строго:

– Опять ты намусорил, Виктор! Сколько раз я тебя просила убирать за собой.

Она не могла не увидеть полку. Полка стояла на самом видном месте, у стены. Витек обиделся. Небрежно покидал инструмент деревянный ящик. Подмел пол. Сел за уроки. Мать строчила на машинке отчаянно, как будто это была не швейная машинка, а пулемет, который косил белогвардейцев.

– Мам, а если к машинке мотор приделать, во сколько раз вырастет производительность?

– Отстань, Виктор, я устала.

– А знаешь, в календаре написано, что классическая музыка снимает усталость. – Витек выкрутил радио на полную катушку. В комнату ворвался бравый «Тореадор». Мать встала и выдернула вилку приемника.

– Переходим к водным процедурам. Поставить чаю? У самоваре я и моя мама, мы будем чай пить с нею до утра.

– Виктор, прекрати, паясничать, – сказала, почти выкрикнула мать. Она бы сейчас, наверно, выдернула вилку, если бы Витек работал на электричестве.

– Ах, вот ты как! – он сделал вид, что обижен на мать.– Все будет отцу сказано. Вот он придет, покажет тебе, как мастерового, можно сказать, огурчика без ужина оставлять.

– Он не придет,– сказала мать так же ровно и глухо, как стучала ее машинка.– Он уехал, разве ты не знаешь? Он здесь был проездом.

– Уехал? Куда? Обратно в Киржач?

– Зачем в Киржач? На Дальний Восток за длинным рублем.

– Уехал в командировку?

– Он завербовался. Завербовался, и ждал, пока получит подъемные. А сегодня утром он их, наконец, получил.

– Завербовался – это как?

– Ну, подписал бумагу, договор, что обязуется работать там–то и там–то, столько–то лет.

– Значит, он не будет жить здесь, с нами?

– А разве он здесь прописан? – Мать говорила, не переставая неистово шить, и ей приходилось почти кричать, чтобы Витек слышал ее голос. Она думала, за этим криком, за этим шумом швейной машинки Витек не заметит, какая она глупая и жалкая.

Но Витек все равно все понял, только не про мать, а про себя. Он понял, что его купили, покрутили в руках, и выбросили за ненадобностью, как какую-нибудь затычку от не пойми какого сосуда. И кто купил... Не коварный шпион, а деревенский пройдоха в сапожищах.

А мать все накручивала ручку машинки, как будто хотела намотать на нее все то, что того, сошьет ли она сейчас наволочку или не сошьет, зависит вся ее жизнь. Как будто не шить ей нельзя. Витек подошел к ней и встал за ее спиной. И тут он увидел, как мать вцепилась в свое шитье, и ему стало страшно.

– Мама...– Она как будто не замечает. – Мам, да ответь же, мам...– Как будто не слышит, как будто и нет ее.– Мам, кому он там нужен такой вахлак...

Мать посмотрела на него и вдруг... улыбнулась. Словно вспомнила о чем-то хорошем. А потом сказала:

– Ну, поставь чайник. И посмотри там, на антресолях, варенье. Начатая банка трехлитровая.

В три прыжка Витек очутился на кухне. Забрался на стул, снял крючок и распахнул дверцы антресолей. Первое, что он увидел, была табуретка.

Он поставил табуретку на пол, достал топор и прикинул, как ударить, чтобы нанести ей наибольший ущерб.

Связанная табуретка казалась больной. Витек развязал ее. Клей хорошо схватил пазы. Витек провел рукой по гладкому золотистому сиденью. Потрогал ножки: ни одного заусенца. В ней было что-то неуловимо напоминающее ребенка.

– Ну что там, Витек? – донеслось из комнаты.

– Иду,– крикнул Витек и, подхватив табуретку одной рукой, другой снял чайник с плиты.